Яцек Дукай - Лёд

Вот в чем задача: как защитить людей и землю перед Государствами, самому Государства не творя?

Роль государственных структур и исполнителей власти должно было бы выполнять здесь Не-Государство, Несуществующее Государство. Без чиновников, комиссаров, сборщиков налогов, полицмейстеров и министров, без советников и судей. Решения всего общества, политические выборы, хозяйственные реформы, внутренние законы здесь принимались бы не потому, что их навязало то или иное правительство, так или иначе выбранное, сильное тем или иным принуждением — но потому что они не могли бы быть не принятыми. В царстве природы нет Государства: гусеница превращается в бабочку не потому, что король или парламент насекомых ратифицировал ее преображение, но поскольку оно является решением естественным, необходимым и единственно возможным.

По мере того, как весь мир покрывается Льдом, закрывается щель между тем, что возможно, и тем, что необходимо. Чем сильнее и больше Мороз, тем меньшей становится роль чиновников и всяческих исполнителей власти. В конце концов, сам царь в Зимнем Дворце поймет, что стал совершенно лишним, ибо уже не издает никаких приказов, которых мог бы не издать, и ни по какому из вопросов нет свободы выбора между двумя возможностями: одна всегда хорошая, правильная, а вторая — всегда плохая, и он видит заранее определенное добро и зло, тем самым, приказывая лишь то, что является необходимым (даже если от всей души жаждет этой необходимости). Правит не царь — правит понятие, не существующее в материи; необходимость, неизбежность, следовательно — Правда.

Государство исчезает перед лицом необходимости, Государство является земным заместителем единоправды, и оно не имеет причин бытия во Льду.

Будущим сего мира является аполитея, в которой человек не зависит от воли другого человека, но уже непосредственно от Истории, и то, что не существует, правит существующим.

Пятьдесят три минуты пятого. Сложило рукопись в восьмушку и спрятало ее в кармане сюртука. Схватив со стола Михаила бумагу, подготовленную под печать, продлевающую право пребывания в иркутском генерал-губернаторстве, постучало в двери кабинета комиссара, причем, вошло сразу же, не ожидая разрешения.

— Чего?! — рявкнул Шембух.

— Того! — замахало бумагой.

— Ерославский! Вон!

— Приложить печать!

— Ерославский!!! Пашол!!!

— Печать!

— Ладно! И вон, вон, вон!!!

Отступило в секретариат, вежливо прикрыло за собой дверь.

— Слышал?

Михаил осторожно приложил огромную печать, подтвердил подписью.

— Бог вас накажет, — шепнул он, чуть ли не со слезами в глазах.

Сбегая по лестнице представительства Зимы и Таможенной Палаты, разминаясь с дюжинами таких же спешащих на выход чиновников, практически затерявшись в толпе служивых, про себя признало правоту Михаила: это было нечто вроде святотатства.

Поезд панны Елены Микляновичувны отходил с Вокзала Муравьева ровно в шесть. Жандармы, в сопровождении казаков, проверяли билеты, не впуская на перрон никого, кроме самих отправляющихся; так что копеечные перронные билеты никого не волновали. И вообще, я-оно отметило намного больше людей с оружием, чем помнило по предыдущим посещениям Вокзала. Из помещения перед кассами, рядом с грубо намалеванным изображением мамонта, время от времени выскакивал осеняющий себя крестом несчастный; ежеминутно жандармы затаскивали туда очередную жертву, сдирая с не по дороге шарф и мираже-стекла. Расставившиеся под противоположной стенкой продавцы иркутских особых товаров и сувениров приглядывались ко всему этому с мрачными минами, призывая людей с меньшим, чем обыкновенно, рвением. Неужто Шульц задумал какую-то новую репрессию? Или полиция получила данные про японцев или там коммунистов-ленинцев, либо про каких-то других террористов? Господин Щекельников, посвистывая под носом, откровенно пялился на радужную архитектуру крыши. А, все суета…

Поскольку на перрон, тем более — в вагон, прощавшиеся с панной Еленой войти не могли, все задержались в большом зале. Когда я-оно подошло, панна Микляновичувна как раз обменивалась тихими словами, стоя наедине с паном Поченгло. Mademoiselle Филипов, не слишком-то прилично опершись о стенку под мамонтом, присматривалась к ним с неприступной миной; она сняла мираже-стекольные очочки, машинально игралась ними, поэтому видело ее глаза и наморщенный лобик. Дыхание девушки исходило через шарф маленькими облачками.

Поспешно поздоровалось.

— Уфф, уже боялся, что не успею, чертова бюрократия, pardon pour le mot [301] . Никола не пришел? Видимо, забыл. А где пани Урсула?

— Сидит с вещами в купе. Вы с ней в последнее время говорили?

— Ммм, как-то не припомню…

— С Еленой!

— Но в чем тут дело?

Mademoiselle Кристина глянула очень внимательно, долго удерживая взгляд серьезный, неподвижный, не мигая; так умеют глядеть дети, а еще молодые женщины в том состоянии изумления-пугливости-разочарования, когда глаза их делаются большими и круглыми, и губка дрожит, и быстро пульсирует жилка на шее.

— Да как ж можно так играть чьим-то сердцем! — выбросила она из себя. — Одни чудища тут собрались. Один другого стоит!

— Да что…

— Что?! Ведь — зачем она вообще туда едет? Смертельно больная! А вы!.. — Лишь вздохнула тяжко и снова надела мираже-очки. — Это вы так подговорились, что ли?

— Кристинка, да Боже ж ты мой, о чем это ты…

— Лучше со мной и не спорьте! — топнула та. — Елена мне рассказывала, как вы ею между собой распорядились — словно… пакетом акций!

— Так ведь… Пан Порфирий… Разве она…

Я-оно ничего не понимало.

Mademoiselle Филипов схватила за плечо и притянула к себе, под стену с мамонтом, приподнимаясь на цепочки, своей меховой шапкой сталкиваясь с моей.

— Сейчас я похищу господина Поченгло, дам вам время, вы с ней поговорите.

На размышления она не оставила ни секунды, сразу же подскочила к парочке, взяла Поченгло под локоть и отбуксировала того, беспомощно оглядывающегося, к раскладкам инородческих товаров. Панна Елена провела их изумленным взглядом — она тоже сняла очки.

Сняло и свои. Поклонилось.

— Пан Бенедикт!

— Панна Елена!

Та же самая улыбка, эту улыбку знавало еще по Транссибирскому Экспрессу.

Девушка покачала головой, сплела руки под грудью.

— И что теперь?

— Так. — Поправило перчатки. — Теперь уже и вправду конец нашего путешествия.

Она позволяла молчанию протекать в несколькосекундных каплях.

— Он беспокоится обо мне, — произнесла Елена после долгого молчания. — Напрасно.

— Ммм, все-таки, опасность возможна. А вдруг Пилсудскому снова взбредет в голову взорвать Зимнюю Северную?