Яцек Дукай - Лёд

— За отцом отправляетесь? — шепнула пани Белицкая. — А почему бы вам не отправиться на поиски матери?

— Простите. — Откашлялось. — Не следовало мне и детей, и вас опасностям подвергать. Я понимаю… не в такую семью, не в такой дом… Слишком добры вы были ко мне. Никогда еще лучшего мне… только…

— Да, да, да.

Знало: пани Галина Белицкая.

Она благословила, вычерчивая крест на лбу и груди. С теплым пакетиком под мышкой быстро обернулось к двери. Старик Григорий подал шубу, шапку, шали. Топ-топ-топ за спиной. Глянуло сквозь мираже-стекла. Мацусь и Михася стояли на пороге, глазки кругленькие, ротики подковкой.

— Дядя вернется, — сказало, натягивая рукавицы. — Вернется, вернется.

Только они были детьми Зимы, урожденными лютовчиками. Отвернулись от лжи и со слезами убежали.

Господин Щекельников погасил лампы на санях. Метель уже совершенно прекратилась. Даже ветер умчался куда-то с иркутских улиц, так что теперь громадные сугробы и пандусы обледеневшего снега высотой в два этажа предстали теперь под радужным сиянием мираже-стекольных фонарей неподвижными монументами, валами бурного океана, остановленными в средине конвульсий; и даже цвета были соответственными, то есть, морскими, зеленовато-синеватыми, вот каким был этот ночной пейзаж Города Льда под обвалами свежего снега. Неподвижным, да, и еще тихим, невозможно, нечеловечески тихим был город, когда ехало через него в санях, запряженных тройкой, с господином Щекельниковым на облучке, с практически обнаженным Гроссмейстером в кармане шубы, рукавицей сжимаемым. Я-оно оглянулось в зеленоватую перспективу Цветистой, порисованную геометрическими светенями от домов. Ни единой души, никакого шевеления.

— Куда? — спросило у спины Чингиза, и слово под звездным небом прозвучало громко, словно плач в церкви. — Сразу к памятнику?

— Три часа, господин Ге, где-то переждать надо.

— В такую пору? Где?

— Там, куда никто вас искать не станет, в малине старых убийц.

Подвальный кабак закоперщиков размещался сразу же по второй, уйской стороне Ангары, хотя, говоря по правде, вовсе и не было уверенности в том, был ли это уже противоположный берег, либо все еще сама замороженная река, в которой, прямо во льду, под угольными складами вырубили невысокие подвалы, где беспризорные бродяги и бандиты самого подлого пошиба просиживали все ночи над самой паршивой и самой дешевой водкой. Туда следовало спуститься по кривым, пробитым в мерзлоте ступеням. Стены светились бледно-перламутровым светом; Черное Сияние вырисовывало в них и на потолке гипнотические фигуры, неспешно переваливающиеся во льду словно черно-белые тюлени, моржи, киты. Не раз случалось, что какой-нибудь упившийся до положения риз бандюга видал в этом месте выход мамонтов и в сонном трансе бросался на них, стуча в стены лавкой и бутылью, мордой собственной и кулаком, тыча в них ножом или даже паля из револьвера. Лед примерзал, замерзал и отмерзал. Вот здесь, показал господин Щекельников, красная метка от рожи Шведа-Злоеда, вот тут — пуля Ивана Григорьевича Куга, званого Пиздобитом, потому что нападал он на уличных девок, забирая у них все, до бельишка, чтобы собрать себе на билет в Золотую Калифорнию; а вот — шмат шкуры со щеки, упокой его Господи, Липки от Банки; а вот здесь — мой зуб. После чего Чингиз отвернул губу и продемонстрировал один из живописных щербин в зубном ряду. Понимание и признание выразило урчанием. Щекельников заказал водки. Содержатель малины поднялся из своей берлоги, отворил броневой ларец и достал бутыль наполовину замороженного самогона. За поясом казацкой шинели хозяина висел топорик, где-то с пол-аршина длиной.

— Двери часто замерзают, — пояснил Щекельников и вырвал пробку щербатыми зубами.

Осторожно глотнуло. Расстегнув шубу, глянуло на часы. Семнадцать минут второго. О чем можно два с половиной часа болтать с отпетым преступником в забегаловке для воров и убийц?

В воздухе здесь висел смрадный пар, мгла, выделяемая сырыми стенами и грязными, немытыми телами. Дышало через шарф-маску. Только очки сняло. В тумане и в жемчужных стенах проплывали невыразительные, тенистые формы.

— Того японца, что вы зарезали тогда, под конторой Горчиньского…

— Да?

— Я все размышлял, зачем вы это сделали. — Засмеялось глухо в бороду и шаль. — Разве для того Белицкий вас нанял, ради того заплатил?

— А вы того не понимали?

— Нет, — покачало головой, — не видел и не понимал.

Чингиз выпил стакан до дна.

— И как это вас раньше волки не сожрали, прошу прощения такую жертву собственной наивности….

— Вы меня пожалели.

— Как старик молодого пожалеет, так молодой старика не простит. Вон, тот самый Липко взял как-то с мороза полудикаря голодающего, в хату привел, еды не скупился, по городу водил. Все видели, все знали, только не Липко; говорили ему: да брось ты инородца проклятого, он же и в глаза не криво глянуть не способен. Только Липко упрямый был. Так дикарь его как-то ночью его и пришил, и в тайгу, на голодовку снова ушел.

— Такой характер.

— Ага, такой характер.

Очередной стаканчик.

— А вы, господин Ге, пример другой.

— Слушаю?

Чингиз сгорбился над неровной столешницей, подмигнул конфиденциально, словно договариваясь на скрытное убийство.

— А вы — благородный сукин сын, вот!

— Поясните.

— Слушай сюда, кто пережил, тот по божескому провидению умнее, чем все те сукины сыны, что по могилам теперь лежат! — Щекельников выдохнул тьмечью. — И правда такова: что один хуй, что другой — все одинаковы.

…Хаживал я по полночным тропам под флагом Сибирхожето и не Сибирхожето, под камандирами разными, и как-то поздней весной попался мне один такой вьюнош, только-только после школ европейских, желторотик совсем, бедняга, геодезистом главным нам назначенный. Ну, пошли мы с господином геодезистом. И оказалось тут, что у мальчонки кровь таки благородная. Все над ним посмеивались, ведь никакого понимания в самых простых, сибирских вещах он не имел, так что никто его особо и не праздновал; он даже посрать подальше уходил, стыдился сильно. Нелюдим, опять же, был страшный, потому что заика был, и целыми днями — ни слова, разве что пару цифр каких процедит. Ага, направились мы под Якутск, двое бедняг несчастных с нами уже было, сильно помороженных, половину оленей волки уже пожрали; там мы должны были встретиться с основной экспедицией компании. Так вот, обоз, и правда, имеется, стоит, разграбленный полностью, и люди пострелянные на снегу валяются, присыпанные уже, тоже надгрызенные. Какие-то бродяги напали, видно, раньше. А до Якутска еще верст двести с лишком, а у нас: спирту всего ничего, жратвы тоже на донышке, животные чуть не дохнут, и новая пурга готовится. Руководитель наш главный, как увидал, в чем дело, сплюнул; только мы его и видели, а с ним три самых лучших оленя. Ого, думаю себе, хана господину Щекельникову. А тут наш малец-геодезист вытаскивает наган, в младшего руководителя целит и говорит так: он меня в город повезет, одну упряжку возьмем, вы же последнего, самого слабого оленя зарежьте и устройтесь здесь со всем оборудованием, метель переждать, я же вас найду и помощь приведу. Взял и поехал. А через неделю вернулся с запасами и спас всех нас.