Яцек Дукай - Лёд

Пан Порфирий направил ко мне затемненные стекла своих очков, надолго замер в исполнение порядка Солнца и гномона, звезды и секстанта. Над Холодным Николаевском тем временем поднялся вечерний ветерок, дым из стальных курильниц лег в сторону, проплывая над столом, между нами; но это были единственные помехи.

— И он примет от вас подобную гарантию.

Я выпрямился.

— Пан Порфирий! Являюсь ли я правдой?

Тот выбросил окурок, снял очки. Глаза у него покраснели, скорее всего, от этого дыма.

— Как раз это меня больше всего тревогой и наполняет, — шепнул он, — что все эти вещи у вас определены абсолютной правдой.

Я протянул ему руку.

— Компания.

Тот поправил негнущуюся ногу, склонился вперед, пожал мою искалеченную ладонь.

— Компания.

Я ударил себя кулаком в грудь.

— Замерзло!

Он только перекрестился.

— Хорошо. — Я подлил себе и одним глотком выпил остатки холодного кофе. — У меня уже имеется человек на должность, инженер Хенрик Иертхейм, он работал со мной у Круппа, лучше ознакомленного с черной физикой не найти.

Поченгло безразлично махнул рукой.

— Ваше дело, кого вы возьмете на работу. Понимаю, вы знаете, что делаете.

— Когда вы уже пошлете людей в Иркутск за Фишенштайном, пусть поищут других специалистов зимназовой промышленности. Впрочем, сейчас я составлю список. Когда они выступают?

Он вынул часы.

— Самое раннее, без четверти двенадцать ночи. Отряд на Подкаменную Тунгуску отправится завтра, мне нужно собрать людей, большая их часть располагается по берегам рек и вдоль Транссиба.

— Зейцов вам для чего-нибудь нужен? Я возьму его себе в качестве подручного.

Пан Порфирий вновь махнул в знак разрешения.

— Еще нам следует подумать над юридической формулой, — продолжил я. — Экономический кодекс Сибири только ждет своего написания, тем временем, наше дело необходимо заморозить на бумаге. Это значит, после того, как уже договоримся с Фишенштайном. Есть у вас шустрые законники?

— А вы уверены, что не планировали это заранее?

— Хмм? А что такое нашли вы в своей памяти?

— Ну, к примеру, Юнала Тайиба Фессара. Ведь в отношении вас он был абсолютно прав. Вы тогда все отрицали. А на чем все остановилось?

— Тогда все было обманом, там, в Транссибирском Экспрессе, в Лете — то все было ложью.

— Или с Белицким, на лестнице после ухода из Клуба Сломанной Копейки. Ведь вы же капиталист, пан Бенедикт, предприниматель по духу и крови.

— Все обман и ложь.

— Но вы как раз превратили их в правду. — Он усмехнулся, несколько издевательски, несколько снисходительно. — Никаких планов, как же. И в будущее нет веры. Как вы там говорили? Будущего не существует.

— Будущего не существует, — неспешно повторил я. — Я могу сделать из него все, что только пожелаю. — Пальцы сжались. — Все мои планы, предшествующие Оттепели, размерзлись и превратились в грязь. Потом я вылепил себе новые мечты. Но если вы воображаете некий заговор в стиле Макиавелли… Я всего лишь отделяю правду от лжи.

Поченгло закашлялся, выплевывая дым.

— Знаю, я читал вашу «Аполитею». Это не план в понимании моих хромающих заговоров… Скорее, как будто бы со всех сторон, спереди, сзади, с боков…

— Из будущего и прошлого…

— Они прикладывались к вам…

— Примерзали.

— Люди, события, необходимости.

— Иней на оконном стекле.

— Что?

— Словно иней на оконном стекле.

— Да. — Поченгло сглотнул слюну. — Какие-то вещи помню, какие-то — досказываю. Вот вы говорите: Авраам Фишенштайн — для того, чтобы получить учредительный капитал от человека, которого мы купим вместе с душой за федоровскую идею воскрешения всех и вся. А я говорю: История, подстроенная под Федорова — все затем, чтобы вы могли воскресить своего фатера. И о панне Елене тоже говорю. — Он оперся костяшками пальцев на столе, нацелил в меня свой ястребиный нос и глубокие, темные глаза. — А вот теперь скажите: а я являюсь правдой?

Не выпрямляющимся пальцем я указал на трубку, лежащую по правой руке Поченгло, за кофейником и сахарницей.

— Что это у вас?

Тот вздрогнул.

— А, это мне Никола подарил. Чтобы я знал, когда будет самое время начать восстание.

— Поглядите в него.

Тот прижал цилиндрик к глазу, глянул, пожал плечами.

— Лето.

Я поднялся с места.

— Когда интерферограф вновь покажет только два огонька, вот тогда спросите у меня о моих планах на сколь угодно отдаленное будущее, а я вам отвечу. Спокойной ночи, компаньон.

Как только я поднялся с места, к Поченгло туг же приблизились секретарь и слуга-китаец. Пан Порфирий сидел, не двигаясь, а они прыгали вокруг него. Дымы обрамляли эту картину, звезды прикрыли ее сверху, снизу же размещалось зеркальное отражение ночи. Поченгло сидел, наполовину повернувшись в сторону Холодного Николаевска, не очень надежно оперев локоть среди предметов сервиза, вторая рука свесилась; пиджак пошел некрасивыми складками на спине и шее, белая сорочка наполовину расстегнута; глинистые тени залепили ему глазницы. Я подумал: подавленный человек.

Но эта мысль тут же улетела в сторону. Я сбежал по лестнице, перескакивая по две ступени. И без того сердце билось в ускоренном ритме. Я выиграл! Удалось! Замерзло, как мне хотелось!

Первого же встреченного штатовского мальчика я послал за Зейцовым. На куске чистого листка взятым у Иертхейма карандашом я написал, кого должны искать в Иркутске люди Поченгло. У меня не было ни лампы, ни свечки; я сел в оконной раме и писал при свете звезд. Гнус и голоса беженцев, кочующих по городским пожарищам, наплывали ко мне с волнами теплого воздуха. Один раз я поднял голову, глянул на панораму огней Иннокентьевского под яркими созвездиями. Здесь будет наша столица, сказал я про себя, новый город, уже не под царским именем. Здесь разместится штаб-квартира Товарищества Промысла Истории. Ведь Дороги Мамонтов не поменяли свои направления в земной коре. Вновь вздымутся здесь высокие башни; ведь черная физика не изменится, те же самые уравнения определят нам безопасную высоту. Вот только город этот с самого начала будет возведен по архитектурным законам Царствия Тьмы, на перемороженной материи. Например, мы вообще не станем тянуть железных дорог по поверхности земли и подвергаться несчастным случаям как на Зимней или Кругобайкальской железной дороге — мы протянем воздушные рельсы, подвешенные на зимназовых струнах. А отсюда, из моего кабинета…

Появился Зейцов. Mijnheer Иертхейм, накачавшись тьмечью, заснул в нижнем углу, завернувшись в бекешу и ковер; я прижал палец к губам, приказывая русскому не шуметь. Тот вручил мне полтора десятка конвертов и шепнул, что это почта, направленная на Круппа и пришедшая мне еще перед Оттепелью — Зейцов все это скрупулезно выискивал до самого конца, из завалившейся Башни вытащил несколько ящиков с книгами и документами фирмы; сейчас же ему вспомнилось, что там были и письма. Я сердечно поблагодарил его. После этого я дал ему список; тот пробежал по нему взглядом, щуря глаза. Тут же пообещал принести мне керосиновую лампу. Затем прочитал список еще раз. Я взял его под руку и сообщил, что учреждаю фирму вместе с премьером Поченгло — не хотел бы он работать на меня? И вот тут он меня изумил, поскольку я был уверен, что тот станет от всей души радоваться — он же замялся, прикусил губу и вывернулся еще до того, как я смог замкнуть его в дружескую доверительность. Что же, Лето, подумал я, это уже совершенно не тот человек. Но тут Зейцов передумал, сказал, что с огромной охотой, поклонился и вышел.