Сэмюэль Дилэни - Вавилон - 17 [Вавилон - 17. Нова. Падение башен]

Из темноты пришел звучный голос:

— Я чувствую себя прекрасно, Вал Ноник. Но сейчас ночь, а не день. Это имеет значение?

Ноник снова повернулся к ним.

— Всякий раз догонит. С ума сойти, а? Захватил весь этот проклятый город. Пользуется индукционными полями где-то в миле отсюда, чтобы сотрясать металлическую ограду вибрацией, так что вся ограда становится громкоговорителем.

— И он зовет тебя? — спросила Алтер.

— Он? Тысячи, тысячи мертвых людей, сведенных в миллион транзисторов, обструганных и отполированных, зовут меня одним голосом. Этому голосу трудно не ответить. Но иногда мне хочется уйти туда, где можно молчать.

— А еще кто-нибудь зовет тебя? — спросил Джон.

Ноник непонимающе посмотрел на него, снова засмеялся, но на этот раз тихо и спокойно, и покачал головой:

— Нет. Я, видите ли, ушел дальше Кли и Рольфа. Простые числа, великая теорема Ферма, или проблема четырех красок, или божественные законы — все это не играет никакой роли; да, мы знаем все об исчезновении случайности, но в то же время оказывается, что мы по-прежнему имеем с ней дело. Так что идея случайности есть философское орудие, такое же, как Бог, Абсурд, Бытие, Смерть, Мораль; это просто названия, в которые мы вкладываем произвольный смысл: точильные орудия для лезвия восприятия, с помощью которых мы боремся с реальностью.

— А как твои стихи? — спросил Джон. — Кли и Рольф не могут сказать, лучше они стали или хуже.

— А я могу, — ответил Ноник. — Они лучше, чем я писал или мог бы написать раньше. И это самое ужасное… о чем я не перестаю думать. Поэзия, как и все, что делает человек, даже в этом городе восстает против смерти. Но вы видели когда-нибудь медленно умирающее животное? Умирая, оно осознает и то, что его гибель неотвратима, и то, что оно еще живо, и его крик поднимается на октаву выше с невообразимой силой. Это и есть мои теперешние стихи. Рольф и Кли не понимают их потому, что они мало слышали подобной музыки… — Он помолчал и улыбнулся. — А может быть, потому, что я в самом деле безумен.

Моя жена была художницей. Мы любили друг друга и понимали место друг друга в нашем искусстве. Наши родители не признавали его вообще. Музей Торона купил папку ее рисунков — семь были исключены, как непристойные, а Королевское общество собиралось издать мою первую книгу при условии, что я уберу пять стихотворений, в которых «чрезвычайно подчеркивались некоторые негативные аспекты общества, в том числе слабость и распущенность правительства». Мы услышали о Новом Городе на материке и хотели поехать туда. Мы собирались уехать ночью, потому что мой друг, работавший в правительственном офисе, задерживал, насколько мог, ордер на мой арест, так что я мог бы загреметь в каторжные рудники. «Негативные аспекты общества», которые я критиковал, готовились обрушиться на меня.

Но ночью… она была… И тогда я действительно спятил. Но я пришел в себя, почувствовав в себе голоса сотен немых. Я понял, как мелко все, что я написал до сих пор, понял, что все это не было поэзией. Видите ли, хороший поэт ранен речью и тщательно осматривает свои раны, чтобы узнать, как их лечить; плохой же поэт только разглагольствует о боли и воет об оружии, которое раздирает его. Великий поэт ощупывает обожженные края погубленной плоти ледяными пальцами, чуткими и точными, но в конечном счете его стихи — это отклик, двойной голос, сообщающий о повреждении. Раньше никто из нас не был ранен достаточно сильно; ее скульптура и живопись были столь же незначительны, как и мое прежнее кропание стихов, но если бы убили не ее, а меня, ее работа содержала бы все то, что теперь содержит моя. Вот почему я надеюсь, что я безумен, и то, что я лишу, выходит из свихнувшихся мозгов. Я думаю, что теперь мои стихи лучше, чем когда-либо, но надеюсь, что это суждение больного мозга — способность к критике уничтожена скорбью; потому что, если они великие… — он заговорил шепотом, — они стоят слишком дорого! Питаемые разрушением, зажиревшие от величия… они не стоят его!

Что-то щелкнуло в Джоне. Он увидел, что Алтер тоже почувствовала это, потому что ее пальцы сжали его руку. Он выпустил ее плечи, смущенный тем, что возникло в его мозгу. Он отступил назад, не зная, бороться ли с этим или принять его. Он быстро пошел назад. Что-то уже начало формироваться под холодными сводами его черепа и сверкало, как энергонож во мраке. Алтер и Ноник пошли следом.

Когда он ворвался в контрольное помещение, Кли и Рольф с удивлением посмотрели на него.

— Что с тобой, Джон? — спросила подошедшая Алтер.

Он схватил ее за плечи и медленно повернул вокруг себя. Оторопевший Ноник отступил к Кли и Рольфу.

— Я хочу вам кое-что сказать, — четко произнес Джон. Вы знаете, что существовал план прекратить войну. Но… Но люди, создавшие войну и план, теперь умерли. Алтер и я были участниками плана. И когда они умерли, мы с Алтер пытались остановиться, но не смогли. Мы должны были любыми средствами прийти сюда, в Тилфар, несмотря на то что они умерли… как будто мы были рабами! — Он перевел дух. — Пленниками! Мы работали на план прекращения войны, а вы, Кли, Рольф, работали на войну; нет, я знаю, вы плутовали как могли, но все-таки вы работали на войну. Ты, Кли, помогала строить компьютер, а вы, Рольф, знали, в каком состоянии была империя. Вы могли бы объявить об этом, оказать такую же помощь, какую вы оказали Городу Тысячи Солнц, когда проходили через него. Но вы ничего не сделали, хотя теперь это уже неважно. Я не знаю, чем был ты, Вал: добровольцем, точкой в случайном мире или случайным наблюдателем в том мире, где порядок подразумевает уничтожение; но и это теперь неважно. А я? Мне важно, кто я? Неумеха-мальчишка, заключенный или теперь свободный человек и не такой уж неумеха. Так вот, я хочу спросить, — он повернулся к Алтер, — тебя, потому что ты учила меня и я люблю тебя, — он повернулся к Кли, Рольфу и Нонику, — и вас, потому что вы учили меня и я уважаю вас… — Он вдруг повернулся к стене с циферблатами и закричал: — И тебя тоже, если ты можешь мне ответить, потому что ты тоже учил меня и я ненавижу тебя! — Он замолчал, ожидая что машина уничтожит его, как уничтожила «агрессивный» гаечный ключ Катэма, брошенный в нее; но три голубых лампы стали красными — только и всего. Джон снова повернулся к людям: — В этом случайном, хаотичном мире, наполненном обезьянами, полубогами и теми, кто между ними, где массовое убийство является развлечением, где любая структура, за которую вы ухватитесь, может тут же рухнуть, где Город Тысячи Солнц может разрушить машина, которой командует психоз империи, — я свободен… Что я свободен делать?

СКАЖИТЕ МНЕ, ЧТО Я СВОБОДЕН ДЕЛАТЬ?

А в далекой галактике город в пустыне в смятении: