Сэмюэль Дилэни - Вавилон - 17 [Вавилон - 17. Нова. Падение башен]

— Потому что люди глупы, узколобы и боятся всего непонятного. — Катин закрыл глаза. — Вот почему я предпочитаю луны. Даже на самой большой луне трудно встретить такое количество людей, чтобы могли произойти подобные вещи. — Глаза его раскрылись. — Мышонок, прими во внимание вот что. У капитана фон Рея есть разъемы. Он один из богатейших людей Вселенной. Они есть и у любого регистратора, горняка, дворника, бармена, и у тебя. В Федерации Плеяд и в Окраинных Колониях существуют феномены, возникающие вследствие слияния культур и проявляющиеся, в частности, в том, что все машины воспринимаются как непосредственное продолжение человека, это, как очевидное, признается всеми социальными слоями со времен Аштона Кларка. И до этого разговора я бы сказал, что феномен слияния культур имеет место и на Земле. Но ты напомнил мне, что в мире наших предков до сих пор существуют культурные анахронизмы. Подумать только, что группа не имеющих разъемов цаган — истощенных, ищущих работу там, где никакой работы нет, предсказывающих судьбы способом, который сами они уже перестали понимать, в то время, как вся Вселенная достигла понимания того, чем обладали предки этих самых цыган пятнадцать веков назад, игнорирующих закон Еноха, — входят в город и не расстраиваются тем, что у всех остальных мужчин и женщин имеются разъемы. Закон Еноха? Когда ты подключаешься к большой машине, это называется «стаддинг»: неизвестно, откуда пошло это выражение. Нет, я не понимаю, почему так случилось. Но немного понимаю — как. — Он покачал головой. — Земля — забавное место. Я там учился четыре года, но только сейчас до меня начинает доходить, как мало я в этом разбираюсь. Те из нас, кто родился не там, видимо, просто не в состоянии полностью это осознать. Вся остальная часть созвездия Дракона живет, по-моему, более простой жизнью. — Катин поглядел на карту в своей руке. — Ты знаешь, как называется эта карта?

Мышонок кивнул.

— Солнце.

— Ты знаешь, если бы ты ходил около разложенных карт, гадание вышло бы неверным. Капитан очень хотел, чтобы ему попалась эта карта.

— Я знаю, — пальцы скользнули по ремню футляра. — Карты уже сказали обо мне, стоящем между капитаном и его солнцем, едва только я стащил одну. — Мышонок покачал головой.

Катин протянул ему карту.

— Почему бы тебе ее не отдать? Пока не поздно, извинись за то, что затеял всю эту суету.

С минуту Мышонок молча смотрел под ноги. Потом поднялся, взял карту и побрел через холл.

Катин глядел ему вслед, пока тот не исчез за углом. Потом он скрестил руки на груди, опустил голову и задумался. Он думал о блеклой пыли всех виденных им лун.

Катин сидел в затихшем холле, прикрыв глаза. Что-то вдруг потянуло за карман его шортов.

Он открыл глаза.

— Эй…

Линчес (за плечом — тенью — Айдас) подкрался к нему и вытащил за цепочку диктофон из кармана. Теперь он держал эту коробочку у себя в руке.

— Для чего…

— …эта штука? — закончил Айдас.

— А вы не хотите его вернуть? — причиной раздражения Катина было то, что прервали его размышления. И их самонадеянность.

— Мы видели, как ты возился с этой штукой тогда в порту. — Айдас взял диктофон из бледных пальцев брата…

— Понимаешь, — начал Катин.

…и вернул Катину.

— Благодарю, — Катин стал засовывать его обратно в карман.

— Покажи нам, как он работает…

— …и для чего он тебе.

Катин, помедлив, достал диктофон.

— Это матричный диктофон, в который я надиктовываю свои наметки и регистрирую их. Он мне нужен, чтобы написать роман.

Айдас покачал головой.

— Ну, я знаю, что это такое…

— …и я. Почему ты хочешь…

— …сделать такой…

— …почему ты не хочешь создать психораму…

— …это же значительно легче… А мы…

— …тоже там есть?

Катин неожиданно поймал себя на мысли, что хочет сказать одновременно четыре вещи. И рассмеялся.

— Понимаете, ребята, я так не могу, — он на мгновение задумался. — Я не знаю, почему я хочу писать. Конечно, проще создать психораму, когда уже есть необходимое оборудование, деньги и знакомства на студии. Но это совсем не то, чего я хочу. И я не знаю, будете ли вы «там» или нет. Я еще и не начинал думать о предмете. Я пока только делаю записи к роману. — Катин и близнецы посмотрели друг на друга. — Эти записи неотделаны, если сравнивать с самим романом. Знаете, нельзя же просто сидеть и писать роман. Обязательно надо думать. Роман — это форма искусства. Я должен полностью его продумать, прежде чем начать писать. Но, так или иначе, это то, что я хочу создать.

— О, — протянул Линчес.

— Ты уверен, что знаешь, что такое…

— …конечно. Помнишь «Войну…

— …и мир». Да. Но это психорама…

— …с Че Онг в роли Наташи. Но она…

— …сделана по роману? Точно, я…

— …ты теперь вспомнил?

— Угу, — Айдас, стоящий позади брата, неторопливо кивнул. — Только, — теперь он обращался к Катину, — как же ты взялся за это дело, если не знаешь о чем писать?

Катин пожал плечами.

— Тогда, может быть, ты напишешь что-нибудь про нас, раз ты до сих пор не знаешь…

— …мы можем просить его, если он говорит о чем-то, что не будет…

— Эй, — вмешался Катин, — я должен найти тему, на которой строился бы роман. Я сказал, что не могу пока решить, собираюсь я вас туда вставлять или…

— …что у тебя там за записи? — спросил из-за плеча Линчеса Айдас.

— А? Я же говорил, наметки. Для книги.

— Давай послушаем.

— Ну, вы, ребята, не… — потом пожал плечами. Взялся за рубиновый рычажок на панели и перевел его на воспроизведение.

— Размышление наедине номер пять тысяч триста семь. Заруби на носу, что роман (назидательный, психологический или тематический — не имеет значения) всегда является отражением своего времени. — Голос звучал более высоко и быстро, чем обычно, но это только улучшало его восприятие. — Прежде чем написать книгу, я должен описать современное понимание истории.

Ладонь Айдаса черным эполетом лежала на плече Линчеса. Карие и коралловые глаза смотрели сосредоточенно, выражая заинтересованность.

— История? Тридцать пять веков назад ее изобрели Геродот и Фукидид. Они определили ее как изучение того, что происходило при их жизни и последующую тысячу лет история была ничем иным. В Константинополе, пятнадцать веков спустя после греков, Анна Комнина в своем царственном блеске (и на том же языке, что и Геродот) определила историю как изучение тех событий в жизни людей, которые занесены в документы. Я сомневаюсь, чтобы эта очаровательная византийка верила лишь в те вещи, что были где-то записаны. Но события, не документированные, в Византии просто не считались историческими. Концепция истории была целиком трансформирована. Последующее тысячелетие началось с первого глобального конфликта, а закончилось первым межпланетным столкновением. Сама собой возникла теория, что история является серией циклических взлетов и падений, происходящих, когда одна цивилизация поднимается до уровня другой. События, выпадающие из цикла, считались не имеющими исторической важности. Сейчас нам трудно оценить разницу между Шпенглером и Тойнби, хотя в их времена эти теории считались полярно противоположными. Сейчас, когда прошло еще одно тысячелетие, мы сможем спорить с де Эйлингом и Броблином, Альвином-34 и «Краспбургским обозрением». Просто потому, что они современники, я знаю, что они излагают одинаковую точку зрения. Но сколько восходов заставало меня в доках Шарля расхаживающим и размышляющим, с кем я: с сондеровской ли теорией интегральной исторической конвекции, или все-таки с Браблином. Я уже имею достаточно оснований для того, чтобы утверждать, что в последующем тысячелетии существующие разногласия будут казаться такими же несущественными, как и спор двух средневековых теологов о том, двенадцать или двадцать четыре ангела поместятся на острие иглы.