Александр Шуваев - Книга Предтеч

-Ты в порядке?

-Да-да, не беспокойтесь... Но вообще - класс! Даже не представляла себе! Ты з-знаешь...

-Дети! Я очень спешу и, к сожалению, не могу вас принять, как положено. Поэтому хозяйничайте сами. Все, что найдете - ваше. Кроме, хозяин поднял вверх указательный палец, а гость понимающе кивнул, правильно. Карты. То-есть можно брать, смотреть, копировать, но очень, просто очень желательно положить потом на место и в целости... Да! На Островах мне буквально всучили небольшого битого поросенка, - вроде как в благодарностьЕ С одной стороны - он мне, понятно, вовсе ни к чему, а с другой - если не взять, да еще у Радуг, то обида получится смертная... И хотел ведь выкинуть, да в последний момент рука не налегла. Перст судьбы.

- А все-таки, Мастер, - что произошло-то? Я же вижу...

- А случилось то, что в предгорьях появился отряд амазонствующих молодых бабенок, как обычно, из Змей. В этом, понятное дело, еще нет ничего особенного, дело житейское, и обычно ничего особенного такие вот партии не творят: ну, мужика там украдут какого-нибудь, ну, пограбят где-нибудь без особого даже хамства, но только вот на этот раз во главе их стоит какая-то Волчья Кровь, и манера Змеек совершенно изменилась... Никто ни малейшего понятия не имеет, кто она такая и откуда взялась, но выглядит все это весьма подозрительно и скверно. Ни на одной Карте не прослеживается ее линия! Да она вообще не имеет права на существование! Мы бы, понятное дело, сочли ее выдумкой, но она, похоже, к сожалению, все-таки существует. А этого не может быть, потому что топологию любого события и любого человека, являющегося следствием Исхода, Основная Последовательность определяет совершенно уверенно... Никто ничего не знает точно, но слухи об этой банде упорно ходят самые нехорошие. Так что, ежели увидите какой-нибудь бабий разъезд, будьте поосторожнее. Ну, счастливо!

И он по-козлиному сиганул с веранды в сад. Через миг что-то вроде узла из пересекающихся световых лент и плоскостей мимолетно растаяло в небе, а над садом прозвучал и погас тяжелый аккорд басовой струны.

- Ты лопать хочешь? Если честно, между нами?

- Если честно, то ужасно.

- Тогда я пошел готовить, а пройдись тут, погляди, что и как. Тут есть чего посмотреть... Должно быть.

-Да неудобно как-то...

-Тебе же говорили - Карты. Все остальное имущество для Птиц, можно сказать, и вовсе не в счет. У них есть все, а если нет, то будет завтра, только захоти. Да сама увидишь...

И она увидела. Прежде всего в глаза бросалось необыкновенное пристрастие хозяев к коврам. Они здесь были практически всюду: в коридорах, почти пустых, просторных комнатах, даже в обширных кладовых, которые, наоборот, были сплошь заставлены низкими шкафами. Тут были однотонные зеленые или зеленовато-серые ковры с ворсом такой длины, что ноги тонули в нем, словно в траве, по другим, густым и пушистым, вился сложный, но одноцветный геометрический рисунок из сложно пересекающихся прямых линий. И тут же, за ближайшей дверью, дух захватывало от варварской пестроты красок, а следом что-то непередаваемое, но явственно видимое подсказывало, что этот рисунок предназначен для глаз не вполне человеческих, для чуждого опыта и чувства красоты. Ковры гасили звук шагов, и оттого тишина в безлюдном доме казалась почти пугающей, ковры ласкали подошвы босых ног, и оттого в душе, как давеча, на берегу невозможного моря в двух километрах от автобусной остановки, снова начало подниматься возбуждение, странный хмель здешних мест, ощущение неиспытанной ранее полноты жизни, когда грань между возможным и невозможным делается все более тонкой. Как-то раз ей пришлось наблюдать за работой художника, писавшего акварелью; как атлет играет непомерной силищей, небрежно швыряя неподъемные тяжести, незнакомый дядька играл мастерством. Быстрые, размашистые, вроде бы небрежные мазки, которые поначалу как будто бы ни на что не были похожи, - и вдруг наступил момент, когда из хаоса проступила картина, и вовсе непонятно стало, как можно было не видеть этого с самого начала. Маленькой она была, почти ни о чем не умела думать, но чудо превращения бессмысленных частей в единое целое каким-то образом запало в душу. Как праобраз озарения, тоже весьма мало замешанного на рассудке. А вот сейчас всплыло, потому что отдельные впечатления страшного нынешнего дня точно так же, мазок за мазком, стали складываться в Настроение. В настроение такого рода, которому тесновато в обычном, привычном для нее объеме души. Которое и пережить-то доводится далеко не всем, а только тем, кто однажды переходит Рубикон. Невозможное море. Радужные ручьи, что текут в воздухе над головокружительными, грохочущими, лязгающими пропастями. Карты, что мгновенно швыряли во мрак Космоса, напрочь вырвав из ткани мира. Сладкий сок, текущий по подбородку, и белое светило, разжигающее пламя в крови. А теперь этот дом, где с каждой новой точки, дающейся буквально каждым следующим шагом, открывался новый вид, и не было ни единого места, откуда можно было бы видеть все доступное, с вовсе непохожими объемами, которые тем не менее как-то перетекали друг в друга. И - наоборот, наглухо отсеченный тяжелой дверью зал о двадцати двух гранях, со стенами черного камня, покрытыми разноплоскостными, зеркально полированными, фасетчатыми гранями. Тяжелым, тревожным красным светом освещался зал, но грани каким-то чудом отбрасывали в лучи густо-золотого цвета, и те перекрещивались в воздухе, образовывая необыкновенно-прихотливую пространственную решетку, в ячейках которой и ютился, дробясь багровыми иероглифами, этот темно-алый свет, и стекал на багровый, о двадцати двух углах ковер, затканный золотым узором. Тысячами яростных красных глаз горели, проникая в душу, грани на стенах, и поднимался из глубин ее вопрос, бывший сродни воплю: кому и зачем могла прийти в голову такая тяжеловесно-причудливая и недобрая затея? Потому что покинувшему зал казалось, что за пределами его даже дышится легче.

А после очередного поворота ширмы разгораживали совсем другое помещение. Здесь стены до высоты в два человеческих роста покрывали, соединяясь в непрерывные ряды, одинакового размера квадраты причудливых изображений. Они не были ни нарисованы, ни гравированы, а как бы сотканы из туго-натуго натянутых волокон серебристо-зеленого, бледно-золотистого и платинового цвета, изображая что-то вроде фантастических, угловато-схематизированных насекомых самого разнообразного вида. В зависимости от точки зрения, блескучие нити каждый раз по-новому отражали свет, изображение менялось, и тогда казалось, что холодновато-гротескная тварь на картине шевелится.

Ширмы были выполнены в той же гамме, в той же технике, только площадь имели побольше, и оттого твари, подобные настенным, здесь изображались на фоне густых, дремучих трав. Кое-где за ширмами скрывались высокие напольные вазы в серебристо-зеленых, блеклых тонах с изображенными на них густыми, тонкостебельными травами, и стояли в них - высокие, жесткие, сильно и тонко ветвящиеся стебли. Все тут дышало холодноватым, мудрым покоем, действительно успокаивало, - но и при этом было еще одним мазком той самой кисти. Коридор вдруг расширялся, ощетиниваясь смертоносным железом тысяч самых разнообразных клинков, и ясно было, что где-то точно так же стоят и лежат еще более опасные в своей зловещей элегантности игрушки. Она вроде бы и не испытывала никакого интереса к подобным вещам, но вот рука ее как будто сама собой протянулась и взяла один из экспонатов, и рукоятка легла в ладонь так, как будто находилась в ней всегда, словно они давным-давно знакомы, век не виделись, а теперь страшно рады встрече. А ведь и впрямь, - знакомая вещь. Если и не ей, то кому-то из предшествующих приходилось тысячи раз вот так же держать такую же рукоятку, и по-другому не может быть, потому что тело - не обманешь. Черная, матовая ручка, и даже металл чуть изогнутого лезвия - насквозь черный и матовый, без блеска. Ночной клинок для ночных дел, а в ней самой, оказывается, скрыто много больше, чем она сама могла представить.