Роберт Силверберг - Пляска

– Тогда зачем же спрашивал об этом?

– Просто так.

– Развлекался, вызывая в другом чувство вины? Гад ты, Хэрндон. Это я всерьез.

– Послушай, Том, я не знал, что тебя так заденет необоснованное предположение… – Хэрндон трясет головой. – Поедатели не могут быть разумными существами. Это очевидно. Иначе бы нам не поручили ликвидировать их.

– Наверно, – соглашается Том Две-Ленты.

– Нет, я не знаю, что у Тома на уме, – говорит Эллен. – Но твердо уверена, что ему нужен отдых. После восстановления личности прошло всего полтора года, а у него был тяжелый срыв.

Майклсон разглядывает какой-то документ.

– Он трижды подряд отказывался рассеивать гранулы. Утверждает, что не может отрывать время от своих исследований. Черт, мы в состоянии подменить его, но меня беспокоит мысль, что он чурается этой работы.

– А что за исследования он проводит? – интересуется Николс.

– Только не биологические, – говорит Джулия. – Он все время торчит в загоне, но я не замечала, чтобы он делал какие-то анализы. Просто наблюдает за поедателями.

– И разговаривает с ними, – добавляет Чанг.

– Да, и разговаривает, – подтверждает Джулия.

– Кто узнает, в чем дело?

Все глядят на Эллен.

– Ты ближе всех к нему, – говорит Майклсон. – Можешь повлиять на него?

– Сперва нужно узнать, что с ним творится, – отвечает Эллен. – От него не добьешься ни слова.

Нужно быть очень осторожным – их много, и общая забота о твоем душевном равновесии может стать роковой. Они уже поняли, что ты обеспокоен, и Эллен начала искать причину беспокойства. Прошлой ночью ты лежал в ее объятиях, и она умело, исподволь расспрашивала тебя. Ты понял, что она хочет выяснить. Когда взошли луны, она предложила прогуляться по загону среди спящих поедателей. Ты отказался, но она понимает, что ты связан с этими существами.

Ты сам тоже провел зондирование – кажется, умело. И знаешь: поедателей тебе не спасти. Непоправимое свершится. Повторяется 1876 год; вот бизоны, вот индейцы сиу, и они должны быть уничтожены, потому что строится железная дорога. Если ты заговоришь здесь в открытую, твои друзья успокоят тебя, утихомирят и обработают тебе память, потому что они не видят того, что видишь ты. Если вернешься на Землю и начнешь протестовать, над тобой посмеются и порекомендуют повторное восстановление. Ты ничего не можешь поделать. Ничего.

Ты не можешь спасти, но, вероятно, можешь увековечить.

Отправляйся в прерию. Поживи с поедателями; подружись с ними, изучи их уклад жизни. И все запиши, сделай полный отчет об их культуре, чтобы не исчезло хотя бы это. Ты знаком с техникой антропологических исследований.

Сделай для поедателей то, что когда-то было сделано для твоего народа.

Он подходит к Майклсону.

– Можешь ты освободить меня на несколько недель?

– Освободить, Том? Что ты имеешь в виду?

– Мне нужно провести кое-какие исследования. Я хотел бы уйти с базы и поработать с поедателями на природе.

– Чем не устраивают тебя те, что в загоне?

– Майк, это последняя возможность поработать с ними в естественных условиях. Я должен уйти.

– Один или с Эллен?

– Один.

Майклсон неторопливо кивает.

– Ладно, Том. Как знаешь. Иди. Я тебя не удерживаю.

Я пляшу в прерии под золотисто-зеленым солнцем. Вокруг меня собираются поедатели. Я раздет; моя кожа блестит от пота, сердце колотится. Я разговариваю с ними пляской, и они понимают меня.

Понимают.

У них есть язык, состоящий из мягких звуков. У них есть бог. Они знают любовь, благоговение и восторг. У них есть обряды. У них есть имена. У них есть история. В этом я убежден.

Я пляшу на густой траве.

Как мне объясниться с ними? Ногами, руками, тяжелым дыханием, потом.

Они собираются вокруг меня сотнями, тысячами, и я пляшу. Останавливаться нельзя. Они теснятся вокруг и издают свои звуки. Я – потайной ход неизвестных сил. Видел бы меня сейчас прадед! Старик, пьющий на своем крыльце в Вайоминге огненную воду, отравляющий свой мозг, увидь меня!

Увидь пляску Тома Две-Ленты! Я говорю с этими чужаками пляской под солнцем совсем другого цвета. Я пляшу. Пляшу.

– Слушайте, – говорю я им. – Я ваш друг; мне, только мне одному вы можете доверять. Доверьтесь, поговорите со мной, просветите меня. Дайте мне сберечь ваш уклад жизни, потому что близится уничтожение.

Я пляшу, солнце поднимается, поедатели бормочут.

У них есть вождь. Я приближаюсь к нему, отступаю, снова приближаюсь, кланяюсь, указываю на солнце, изображаю существо, живущее в этом огненном шаре, имитирую звуки этого народа, опускаюсь на колени, встаю, пляшу. Том Две-Ленты пляшет для вас.

Я обретаю забытое мастерство своих предков. И чувствую, как в меня вливается сила. Я пляшу за Разветвленной рекой, как плясали мои предки во времена бизонов.

Пляшу, и поедатели тоже начинают плясать. Медленно, робко они движутся ко мне и раскачиваются, поднимая то одну, то другую ногу.

– Да, так, так! – кричу я. – Пляшите!

Когда солнце достигает полуденной высоты, мы пляшем вместе.

Взгляды их уже не обвиняют. Я вижу в них теплоту и родство. Я, пляшущий с ними, – их брат, их краснокожий соплеменник. Поедатели уже не кажутся неуклюжими. В их движениях есть какая-то тяжеловесная грация. Они пляшут.

Пляшут. Скачут вокруг меня. Ближе, ближе, ближе.

Мы пляшем в священном безумии.

Поедатели запевают невнятный гимн радости. Вытягивают руки, разжимают коготки. Раскачиваются в унисон, левая нога вперед, правая, левая, правая.

Пляшите, братья, пляшите, пляшите, пляшите! Они жмутся ко мне. Плоть их дрожит, издавая нежный запах. Меня мягко подталкивают туда, где трава высока и нетронута. Продолжая плясать, мы ищем в траве оксигенаторы и находим целые гроздья, поедатели совершают молитву и отделяют своими неловкими руками дыхательные органы от фотосинтезирующих стеблей. Растения испускают струи кислорода. У меня кружится голова. Я смеюсь и напеваю.

Поедатели сдирают зубами кожуру с шаров лимонного цвета и с черешков.

Протягивают сорванные шары мне. Я понимаю, что это религиозный обряд.

Прими от нас, ешь с нами, примкни к нам. Это плоть, это кровь; прими, ешь, примкни. Я кланяюсь и подношу ко рту шар, но не ем, а лишь сдираю кожуру, как они. Сок брызжет в рот, кислород вливается в ноздри. Поедатели поют осанну. Сейчас бы мне перья и полную раскраску моих предков, познакомиться с их религией в реалиях той, что должна была стать моей. Прими, ешь, примкни. Сок оксигенаторов струится в моих венах. Я обнимаю своих братьев.

Начинаю петь, и мой голос, едва срываясь с уст, превращается в арку, сверкающую, как свежеобработанная сталь. Я пою тише, и арка превращается в матовое серебро. Толпа поедателей смыкается. Запах их тел кажется мне огненно-красным. Их негромкие вскрики – клубами пара. Солнце очень жаркое, его лучи – это тончайший свист сморщенных звуков, близких к моему слуховому пределу – плинк! плинк! плинк! Густая трава под ногами напевает низко и звучно, ветерок несет по прерии язычки пламени. Я поглощаю второй шар, затем третий. Мои братья кричат и смеются. Рассказывают мне о своих богах – тепла, пищи, удовольствия, смерти, добра, зла. Перечисляют имена своих царей. Знакомят со своими священными ритуалами. Запоминай, говорю я себе, все это безвозвратно исчезнет. И продолжаю плясать. Они тоже. Прими, ешь, примкни. Они очень приветливы.