Сергей Синякин - Время Апокалипсиса

Коган засмущался.

- Телевидение, это да сказал он. - Тут я согласен.

Бардак, а не телевидение. - Вот из-за этой "Голубой луны" нас Господь и карает, - убежденно произнес экономист Степанов. - Сначала Содом и Гоморру, потом коммуняк на православную Русь натравил, теперь вот и наша очередь подошла.

- Да при чем тут Господь и коммуняки? - возмутился тихий и спокойный учитель физики Жасминов, который весь вечер просидел в уголке, умно поблескивая своей большой бритой головой. Нет, не зря утверждают, что молчание - золото: Жасминов говорил редко, но в Россошках почитался за большую умницу. "Его бы с Явлинским схлестнуть, - поговаривали жители Россошек. - Ох и далеко они оба пошли бы! Ох и далеко!"

Но сейчас Жасминов ничего к своим словам добавить не успел. Со своего места встал белый и кипящий гневом Апраксин и долбанул кулаком по столу так, что карты в стороны полетели.

- Коммуняки тебе не нравятся? - наливаясь кровью так, что усы стали невидимы на его побагровевшем лице, спросил Апраксин. - Ах ты, контра недобитая! Ты что ж думаешь, коли партбилет в девяносто втором сжег, так и чист теперь перед Богом? Да мы таких, как ты, в сорок втором на переправе под Калачем!.. - Он задохнулся от гнева, закашлялся, и кашель этот, как ни странно, разрядил напряжение, воцарившееся за столом.

- Не, мужики, - сказал Магомет. - Вы как хотите, а я пойду. Послезавтра встреча с Аллахом, постричься надо, побриться, барашка зарезать.

- Барашка-то зачем резать? - не поняли сидящие за столом.

- Махан кушать будем, - объяснил Магомет. - Сытый мужчина - смелый мужчина, смелый мужчина гордый мужчина. Аллах смелых любит.

Некоторое время все молча смотрели вайнаху вслед.

- Интересно, - задумчиво сказал Жасминов, - нас там по секторам принимать будут или в порядке живой очереди?

- Тебе-то какая разница? - удивился успокоившийся Апраксин.

- Есть варианты, - продолжая о чем-то размышлять, странно отозвался учитель физики. Поднялся и Степанов.

- Пойду я, мужики, - тонким голосом сказал он, обеими руками приглаживая светлые кудри, окружающие нимбом лысину. Смотрел он так, как могло бы смотреть постное масло, дай ему Господь глазки.

- Ты-то куда? - встопорщил усы Апраксин. - Обиделся, что ли? Так я не тебя, я Жасминова имел в виду. Я-то знаю, что ты свой партбилет за иконой в горнице хранишь. Посиди еще. Рано. Я сейчас "томатовки" принесу, вздрогнем малость.

Степанов вздохнул.

- Другим разом, - горестно сказал он. - Мы вчера с Клавдией поругались. Мириться пойду. А то ведь и помириться не успеем.

Поднялся и Жасминов.

- И я пойду, - хмуро и недовольно проговорил он, тщетно стараясь не смотреть на Апраксина. - Вечер уже, а у меня кабанчик некормленый.

Апраксин с Коняхиным остались вдвоем. Апраксин наклонился, собирая рассыпавшиеся по земле карты, бросил их на стол и задумчиво оглядел пустые скамейки.

- Ну что, Петрович, по соточке? - предложил. - Я сбегаю.

- Не хочется, - отказался Коняхин. - Что-то сердце давит. Мои-то все в Сочи уехали. Как они там без меня? Назад вряд ли успеют.

- Ну пошли, коли так, - согласился Апраксин. - Не Щодному ж мне здесь сидеть!

Они неторопливо прошлись по Рабочей улице, Партизанским тупиком вышли на Лазоревую, где жили. Уже темнело, во многих хатах горел свет. В доме, где жил Жас-минов, по стенам комнаты метались тени. Сам Жасминов сидел за столом и что-то писал, время от времени задумчиво покусывая кончик ручки.

- Пишет, - со смешком толкнул Коняхина в бок Апраксин. - Гляди, Петрович, никак наш учитель грехи считать взялся?

- Хорошо бы свои, - сказал Коняхия.

Глава пятая

Дома Юры Лукина не было. Дома была его жена Катя.

- А Юра в город поехал, к отцу, - сказала она. - Что-то непонятное творится. Он и поехал узнать, что да к чему.

- А когда будет? - спросил Кононыкин. - Или сегодня приедет, или завтра с утра. У него тре-тий урок, значит, до одиннадцати будет точно. - У вас телевизор работает? - спросил Кононыкин.

- Что вы, - мягко сказала Катя, - телевизоры в поселке ни у кого не работают. И по радио музыка странная.

- А передачу вы слышали? - нетерпеливо продолжал расспросы Дмитрий.

- Соседи рассказали, - кивнула Катя. - Потому и радио не выключаю, говорят, повторение обещали.

Хорошая жена была у Юры Лукина. Спокойная, светлая. На нее и смотреть приятно, не шалашовка какая-нибудь вроде постоянных знакомых Кононыкина. С женщинами ему вечно не везло. То фанатка подвернется, которая со спартаковскими болельщиками пол-Европы проехала, то панкушка с гребнем поперек головы из перехода на Старом Арбате, а в последний раз вообще попалась наркоманка со стажем, сначала все Димкины сбережения иа ацетонку пустила, потом книги продавать стала, а через некоторое время выяснилось, что она еще и у гостиницы "Москва" постоянно подрабатывает. Из-за этого у Кононыкина вышел нехороший скандал с ее сутенером, благо без поножовщины обошлось. А могли бы запросто пырнуть!

На Катю хотелось просто смотреть. Тихая и спокойная она была, как лесная речка.

- Можно я у вас посижу? - попросил Кононыкин.

- Чай пить будете? - спросила Катя. По радио раздавались заунывные вздохи и плач. Неожиданно наступила пауза.

- Вы слушали музыкальную поэму Альфреда Шнитке "В геенне огненной", объявил диктор. - Слушайте музыкальную пьесу Вивальди "Плач по христианским мученикам".

На взгляд Кононыкина, различия между только что звучавшими вздохами и теми, что начали звучать после объявления диктора, не было. Не плач слышался по радио, а стон. Причем стонали эти самые мученики.

В распахнутое окно слышались голоса. В одном из говоривших Кононыкин без труда узнал Акима Поликратова. Неутомимый сплетник уже был по соседству.

- Ну уволили меня за прогулы, - горячился Аким. - Так ведь сам знаешь, мне все равно больше там ходу не было. Я ж за критику пострадал, Степаныч, ты что, не помнишь?

- За сплетни тебя уволили, - сипло сказал собеседник Поликратова. - Помню, какие ты сплетни про начальника и секретаршу распускал! Его даже жена тогда-бросила, насилу помирили!

- Так ведь правду говорил, - ахнул Поликратов. - Правду же, Степаныч! Я ж такой, я всегда за правду стоял! Ты и напиши коротенькую такую характеристику, правдолюб, мол, за то и страдал от начальства.

Катя подошла к окну и захлопнула его.

- Бывают же такие... - неприязненно сказала она.'

На клеенке стола стояла сахарница, блюдце с куском масла и еще одно - с домашним сдобным печеньем.

Чай был горячим и вкусным. Чувствовалось, что к нему примешаны какие-то травы. Да и печенью не знавший сладости домашнего уюта Димка Кононыкин уделял должное внимание.

- Вы есть хотите? - спросила Катя. - А то я сегодня пиццу делала, а тут такое...

- Спасибо, - гордо отказался Кононыкин. - Я сыт. "И разговаривает по-человечески, - подумал он. - Анджелка сроду не могла двух нормальных слов сплести. "Закумарим? - спрашивала она. - Мне догнаться надо". Все у нее было жаргонным: ширево, капуста, малешница, целяк, косяк, крутизна. Не женщина, а Эллочка-людоед-ка. И ведь я с ней жил!" - внезапно ужаснулся Кононыкин. На душе у него от этой мысли стало пусто, одиноко и светло, как бывает в коридоре студенческого общежития в период летних каникул.