Генри Олди - Клинки Ойкумены

Рапира на поясе мужчины усиливала гнетущее впечатление. Здесь многие были при шпагах, включая дона Фернана. Но изящество легких клинков, скорее украшений, чем оружия, резко контрастировало с тяжелой рапирой, суровой и неприветливой, как ее хозяин. Чашку эфеса покрывала сеть царапин; ранние морщины такой же сетью лежали на лице владельца рапиры.

– Тогда поверьте мне на слово, – тоненькие пальцы доньи Энкарны тронули рукав драматурга. На золотом шитье они смотрелись лепестками розы, осиянными утренним солнцем. Критики дружно пеняли Луису Пералю за вычурность описаний, но лепестки под солнцем кочевали из одной пьесы маэстро в другую, вызывая неизменный восторг публики. – У Монтелье звучит ваша эпиграмма, посвященная моему благородному родителю. «У любвеобильного маркиза…» Не напомните, как дальше?

– Отец! – предупреждающе воскликнул мужчина с рапирой.

Драматург повернулся к сыну:

– Что, Диего?

– Я…

– Ты не рожден оратором, мальчик мой. Но я слышу каждое непроизнесенное тобой слово. Ты хочешь сказать, что разговор зашел слишком далеко. Что мне следовало бы вернуться к гостям. Что донья Энкарна – бриллиант Эскалоны, равного которому не найти. Я прав?

Диего Пераль собрался возразить, а может, согласиться, но его опередил дон Фернан. Продолжая изучать овалы собственных ногтей, вытянув руку далеко вперед, наследник рода Кастельбро шагнул к сестре:

– …что ни ночь, то новенькая киса, – приятным тенором произнес дон Фернан. – Что ни утро, старая беда – ночь прошла впустую, господа! Дон Луис, я гожусь в актеры?

– О да! – вместо драматурга, смеясь, ответила донья Энкарна. Взгляд девушки уперся в Диего Пераля, как если бы и впрямь мог оттолкнуть Пераля-младшего к стене. – Так вот, маэстро… Я всегда хотела спросить у вас насчет этой эпиграммы. Вот перед вами я, дочь своего отца. Вот Фернан, мой элегантный брат. Вы не находите, что само наше существование противоречит смыслу ваших стихов? Нет, форма, как обычно, восхищает. Но содержание? Ваше мнение, дон Луис?

– Разумеется, – кивнул Луис Пераль. – Я был молод и глуп. Ради удачного стихотворного оборота я пренебрег здравым смыслом. Умоляю простить меня, госпожа моя.

Он склонил голову – в первую очередь, чтобы скрыть бесенят, пляшущих в глазах «el Monstruo de Naturaleza». Чувствовалось, что на языке Луиса Пераля вертится другой ответ – тот, за который бьют не палками, но сталью. В Эскалоне шептались, что вторая жена маркиза де Кастельбро, мать Фернана и Энкарны, в отличие от первой, умершей бездетной, была женщиной разумной и без предрассудков.

Но тс-с-с, даже у стен бывают уши!

– Вы ошиблись, – согласилась девушка. – Но не в том, в чем каетесь. Вы ошиблись, убрав эпиграмму из текста пьесы. Оставь вы ее, и злоба выветрилась бы, а адресность укола исчезла без следа. Осталась бы язвительность, направленная на любого, кто подвернулся бы под удар. Это примерно как ваша рапира, дон Диего – при всей ее грозности она неоскорбительна. Она – следствие, а не причина.

– Зовите меня сеньором Пералем, – мрачно откликнулся сын драматурга.

– Отчего же? Ведь его величество пожаловал вашего гениального отца дворянством. Если не ошибаюсь, потомственным. Вас смущает обращение «дон»?

Диего пожал плечами:

– Обращайтесь ко мне, как вам будет угодно. Мне все равно.

– Вторая ошибка, – донья Энкарна отвернулась от сына к отцу, – это финал. У Монтелье главный герой «Колесниц судьбы» накладывает на себя руки. Решение благородное и трагическое, оно вынуждает зрителей проливать слезы. В эскалонских постановках герой остается жив. В последнюю минуту объявляется король – и, как полагается монарху, разрубает все узлы. Герой вознагражден, враги героя частью наказаны, частью примиряются со вчерашним оскорбителем. Народ ликует и славит владыку. Вы считаете такой финал более выигрышным?

Пераль развел руками:

– Я считаю его традиционным.

– То есть?

– Если в конфликте пьесы участвуют высокопоставленные особы – скажем, гранды – традиция эскалонского театра велит разрешать конфликт вердиктом его величества. Не я это придумал, не мне отменять.

– Но Монтелье…

– Монтелье родился не на Террафиме. Он космополит, гражданин Ойкумены в полном смысле этого слова. И он адресовал свой шедевр совсем иному зрителю.

– А если, – не сдавалась юная донья, – в конфликте пьесы участвуют высочайшие особы? Короли и королевы? Кто тогда имеет право разрешить конфликт?

– Бог, – внезапно сказал Диего Пераль. – Господь – опора наша среди бури.

– Вы так думаете?

– Я в этом убежден.

Проулок, где нашли спасение беглецы-близнецы, напоминал собачий лаз. Здесь нужно было протискиваться боком, придерживая рапиру и пистолет, чтобы не цеплялись за стены, сложенные из щербатого, пачкающего одежду кирпича. К счастью, окон сюда не выходило, а значит, под ногами не хлюпали дурно пахнущие помои. Добравшись до конца этой нелепой – этой благословенной! – щели между домами, Диего выглянул с осторожностью человека, очень дорожащего собственной шкурой. Улица Рассветная, получившая название благодаря тому, что ее проложили точнехонько с запада на восток, походила на пустыню. Тут бойни не случилось. Трупы и кровь на мостовой отсутствовали, зато в избытке имелись следы паники и слепого бегства. Брошенный впопыхах саквояж, распотрошенный воришкой. Драная шляпа с пером – когда-то белым, сейчас грязным и сломанным. Дешевые часы раздавлены каблуком. Пара оторванных пуговиц; клетчатый платок – ветер лениво гонял тряпицу от стены к стене…

Пересекая улицу, Диего затылком ощущал настороженные взгляды из-за занавесок. Казалось, взвод мушкетеров взял его на прицел, решая: спустить ли курок? Со стороны площади Ал-Гаррез неслась беспорядочная пальба. Дважды, бабой под изголодавшимся гренадером, ахнула хриплая пушчонка. Время от времени звуки выстрелов перекрывал вопль толпы. Вздымался могучим крещендо – и откатывался, опадал, чтобы позже вскипеть новым шквалом боли и бессильной ярости.

Повернувшись спиной к шуму схватки, Диего ускорил шаг.

Проезд Шорников, куда вскоре выбрался маэстро, являл собой полный контраст безлюдью Рассветной улицы. Прилив здесь столкнулся с отливом: дело, невозможное для океана, но вполне реальное для людей, волей судьбы и сильных мира сего вовлеченных в мятеж. Навстречу друг другу спешили десятки, если не сотни эскалонцев. Одни торопились убраться подальше от кровавого водоворота, захлестнувшего центр города, другие же, вооруженные кто мясницким ножом, кто ржавой дедовской аркебузой, с самоубийственной решимостью стремились в самое пекло.

Вот ведь, подумал Диего. Мне не по пути ни с первыми, ни со вторыми.