Евгений Филенко - Гребень волны

– Да неважно! – рявкает Стеллан.

Желтые очи обволакивают меня исходящими от них чарами. Я почти не ориентируюсь в том, что меня окружает. У меня нет прошлого. Я чист и безмятежен, как дитя. ТАБУЛА РАСА… Впереди – одно лишь будущее, без горести и страдания.

– Восемь дней, – отвечаю я на невысказанный вопрос.

Я делаю шаг навстречу трудно приподнявшейся руке Харона, потому что эти длинные костлявые пальцы, даже не шевельнувшись, манят меня. Слова и впрямь не нужны. Я все знаю без них. Восемь дней я буду спокоен. Восемь дней я ни о чем не вспомню. На кровоточащие раны моей памяти будет наброшено целительное покрывало. Оно спадет, когда я вернусь. Но за моими плечами тогда будет лежать Галактика. Что наши мелкие человечьи переживания перед бесконечностью? Каждый, кто возомнил свою боль невыносимой, должен побывать в Галактике, чтобы ясно представить, кто он и где его место в ней…

Краешек моего глаза цепляется за странный раритет, небрежно прислоненный к стене в самом темном углу клетушки. Длинное, сильно изогнутое лезвие, насаженное на длинное древко. Лезвие выглядит ржавым, иззубренным. А древко, бог весть в какие времена грубо и неряшливо выструганное, до блеска отполировано миллионами прикосновений.

– Пойду-ка я, подышу испарениями, – суетливо говорит Стеллан. – Манускриптец этот почитаю, пузичко погрею от землицы. А то ваши флюиды, друг Харон, разят без разбору и очень уж сильно влияют на мою впечатлительную натуру.

А теперь я снова увижу ее. Такую, какой она была мне дорога. Я попрощаюсь со своими воспоминаниями. На целых восемь дней.

…трава в этом уголке парка едва ли не в рост человека, и уж подавно в ней скроется лежащий. Но только не от меня. Моя цель – таящиеся в этих зарослях босые пятки, и нет преграды, что могла бы остановить меня на пути к этой цели. Сперва на цыпочках, затем на четвереньках – так, что ни единый стебелек не шелохнется. Последние метры – ползком. Ласково, но сильно веду указательным пальцем от пятки до носочка. Эффект превосходит все ожидания. Визг, яростное лягание. Все, что подвернулось под руку, летит в мою сторону – с полным пониманием того обстоятельства, что я непременно увернусь. И я действительно уворачиваюсь, успевая сложить все пойманное в аккуратную кучку. Обиженный голос: «Хулиган!.. Бандит!.. А если бы я умерла с перепугу?!» – «Ни за что. Ты никогда не умрешь. И я возле тебя – тоже». – «Так и будешь вечно щекотать мои бедные пятки?» – «И черпать в этом занятии силы для вечной молодости!» Плюхаюсь на живот рядом, искательно заглядываю ей в глаза, все еще обиженные. Потом переворачиваюсь на спину и устраиваю голову на стопке листков из плотной бумаги, от изучения которых так бесцеремонно ее оторвал. «К свиньям собачьим ваши топограммы! Самая сложная топологическая фигура – человек. Потому он и звучит гордо. Изучай-ка лучше меня. Благо, я всегда под рукой». – «Поразительная самонадеянность! Человек как топологическая фигура довольно тривиален. А уж ты вообще примитивен. Ты симметричен, как радиолярия. Брысь с моих бумаг, им цены нет! Брысь, кому говорят?» Я и не думаю подчиняться. Есть только один способ добиться от меня полного повиновения, и она им прекрасно владеет. Воровато оглядывается – трава надежно прячет нас от всего белого света – и целует меня в растянутые в блаженной улыбке губы. Теперь из меня можно вить веревки, что немедленно и происходит…

…мы стоим у кромки круто проваливающегося книзу бескрайнего снежного поля, как в изголовье постели сказочного великана. «Ну же, Юль, давай, ветер поднимается!» – «Легко тебе торопить, а я боюсь!» – «Что тут страшного?! Оттолкнулась и лети, я же рядом». – «Н-ну… Если что не так – я сразу падаю и ору…» «Не надо падать. Кинулась с горы – езжай до конца». Ветер и в самом деле набирает силу, злобно швыряя пригоршни колючего снега нам в лица. Она, в облегающей красной куртке с парусящимся капюшоном и белых брюках, переступает лыжами, щурится, пробует палкой склон. Ей действительно страшно, хотя именно она первой вызвалась в такую погоду на такую высоту. Это в ее характере, и не могу сказать, что я в восторге от ее необъяснимой страсти к головоломным поступкам. Все наши друзья уже скатились и ушли пить кофе, а мы двое торчим здесь и боремся с собой и ветром. «Юлька! – я начинаю сердиться. – Либо ты едешь, либо я хватаю тебя в охапку и еду сам!..» В этот момент, не дослушав моей рацеи, она с отчаянным визгом отталкивается палками и начинает разгон. Она несется книзу, как ракета, с шумом вспарывая лыжами снежное пространство, и при этом еще как-то ухитряется закладывать лихие виражи. Я надвигаю на лицо защитную маску, бросаюсь вдогонку и… падаю. Когда я, злой как сатана, распутав несусветное сплетение палок и лыж, которых в подобные минуты становится много больше, чем на самом деле, поднимаюсь, отряхиваюсь и с грехом пополам сползаю к подножию горы, она уже дожидается меня. И всем своим видом демонстрирует крайнее нетерпение. Ее огненные волосы забиты снегом, щека расцарапана, однако носик задран и настроение воинственное. «Что же вы, сударь, – презрительно выговаривает она мне. – Заставили даму скучать, я уже и проголодалась тут слегка…» – «Знаешь что!..» – взрываюсь я. «Знаю. Рожденный ползать летать не может. Это вам, шевалье, не кабина какого-нибудь там блямба». – «Блимпа», – машинально поправляю я. Тогда она показывает мне язык и, вызывающе покачивая бедрами, уходит к лагерю, предоставив мне подбирать обломки ее лыж…

…только что вовсю полыхало солнце, и вдруг нежданно-незвано накатила приблудная тучка, разродилась крупным частым дождем. Теплым, оттого что капли нагреваются, не успевая достигнуть земли, так что никого этот дождь спугнуть не может. Он и не спугнул. Я даже благодарен ему за то, что он хотя бы немного остудил мое горящее лицо. Она же просто не замечает этих крутых жестких струй. Ударь возле ног ее молния, разверзнись земля – она и тогда не отвела бы от меня своего взгляда. Голубой сарафан, потемневший от воды, сползает и никак не может сползти к ее ногам окончательно, льнет к ее мраморной коже, и она нетерпеливо помогает ему руками. Переступает через него и делает шаг навстречу мне, полумертвому, задохнувшемуся. Алмазные капли сверкают на ее плечах единственным украшением, вспыхивают на упруго качнувшихся в такт движению грудях, в спутанном облаке волос. А больше я ничего не вижу, прикованный к месту ее распахнутыми глазами…

Я протягиваю ставшие невесомыми, утратившие плоть руки. Пальцы погружаются в серую занавесь. За ней ничего нет. Прошлое отрезано от меня. Беспамятство. Покой. Руки мои опускаются. Им не к кому тянуться.