Даниэль Смушкович - Зазеркальное утро

Хуже всего было то, что этот мерзавец всегда оказывался прав.

В первый раз Эйела убедилась в этом, когда через город проехали четыре грузовика с беглецами из зараженной зоны. Ретт заставил девушку сидеть, не высовываясь, в доме. Чтобы признать разумность такого приказа, ей хватило одного взгляда. Глаза у них были бешеные. У одного из мужчин - неестественно худого, будто за последние дни он сбросил десятка два терринт - на коже отчетливо прорисовывался бело-розовый узор, мета злокачественной лихорадки.

Во второй - когда Ретт запретил ей далеко отходить от дома, где двое последних жителей Антали-ридер поселились после Исхода - это слово как-то само собой вошло в их лексикон. Прежде в этом доме помещались меблированые комнаты худшего сорта. Эйеле были знакомы подобные норы, не по собственному опыту - ей хватало здравого смысла не ввязываться в авантюры, ла и наличие замечательно терпеливого дивана на чердаке лишало проблему места для свиданий остроты - а по рассказам менее удачливых или более нетерпеливых школьных подруг. Естественно, что при подобной клиентуре единственными предметами обстановки, которые содержались в относительном порядке, были кровати. Все остальное древоточцы погрызли много лет назад, и никто этого даже не заметил. Пришлось менять мебель в тех двух комнатах на первом этаже, которые заняли Ретт и Эйела.

Выбрать такое неприютное место Ретта заставило наличие отдельной колонки и газовых плит на баллонах. Однако за продуктами приходилось ходить в крупные магазины с большими запасами консервов, и эту обязанность Ретт решительно и бесповоротно взял на себя, настрого запретив Эйеле отдаляться от дома больше чем на два-три квартала (при условии, как он ядовито заметил, что она вообще выкроит время для бесполезных прогулок).

Само собой, первое, что сделала девушка, разделавшись со стиркой (вручную, в тазике), глажкой (электрическим утюгом, разогретым на газовой плитке), уборкой (ограничилась сметанием вездесущей рыжей пыли) и прочими домашними делами - это пошла в парк.

Городской парк выглядел жалко. Всего четырех дней без присмотра хватило, чтобы трава пожухла, деревья - облетели совсем (а всего неделю назад они едва начинали ронять золотые листья... как давно) а цветы - высохли на корню. Ветер нес по дорожкам золотые горы шелеста, барханы сухой палой листвы; темно-бурые завядшие бутоны печально покачивались на коричневатых нитях черешков. Эйела побродила немного по дорожкам, чувствуя себя обманутой. Конечно, глупо с ее стороны было притащиться сюда и думать, что все тут останется как было - зеленым, живым. Нет электричества, значит, нет и воды.

Рычание заставило ее резко обернуться. В трех шагах от нее стоял здоровый беспородный пес, пристально глядя ей в глаза. Что-то в этом взгляде ей очень не понравилось. Заученное "Хороший песик, ц-ц-ц!" застряло у нее в горле.

- Брысь! - неуверенно произнесла она. Пес зарычал, но не отступил. Клочья черной шерсти на загривке у него встали дыбом. "Лысеет песик"", отрешенно подумала Эйела совершенно не к месту. "Витаминов не хватает".

- Брысь! - повторила девушка, коротко махнув рукой. Пес зарычал громче, переступил лапами, собираясь, но не осмеливаясь шагнуть вперед.

И тут Эйеле стало страшно. Вспомнились истории о диких псах, тех, что набрасывались стаей и раздирали жертву в клочья - не от голода, а из той жестокости, которую называют звериной, хотя из всех зверей ей в полной мере наделены лишь пес и человек. Она оглянулась, но других собак в округе не было; это чуть успокоило ее, но не слишком.

- Пошел прочь! - Пес как-то странно пригнул голову, точно извинялся за свое недостойное домашнего зверя поведение, но глаза его - грязно-желтые, немигающие - неотрывно следили за ней. Почему-то Эйела решила, что ни в коем случае нельзя отводить взгляда от этих глаз - иначе пес кинется на нее.

Она отступила на шаг. Пес остался на месте, тихо рыча, но не осмеливаясь приблизиться. Люди слишком крепко вбили почтение к себе в собачий род, чтобы оно выветрилось окончательно за несколько дней. Потом девушка решила, что лишь это ее и спасло в те минуты, когда она медленно отступала, пятясь, от злобно рычащего и поскуливающего пса. Побежать она заставила себя, только завернув за угол, и бежала всю дорогу до дома. А добежав, обнаружила, что ее бьет неудержимая дрожь.

"Лягу, - подумала она отрешенно. - Сколько можно пахать. Я же все сделала? Или не все? Ладно, это неважно. Главное лечь..." Как она добралась до постели, Эйела не запомнила. Почему-то ей казалось, что в доме очень холодно, и Ретт нашел ее завернутой в гору одеял.

Она шла по ледяной пустыне, горя неровным, синеватым огнем. Пламя пожирало ее медленно, точно угли, но она знала оно сьест ее без остатка, если не найти прохлады, не погасить, вбив в землю голубые бегучие язычки огня. Даже не поймешь, что горит сильнее, что надо гасить сперва, а что может обождать. Особенно ее беспокоила спина - ее не видно, а она так болит, так ноет, что невольно встают перед глазами жуткие картины обугленной плоти. Она попыталась прислониться к ледяной глыбе, но лед таял и, шипя, испарялдся от соприкосновения с ее полыхающей кожей, не принося облегчения. В отчаянии она принялась кататься по льду, мучительно страдая от холода... и от неутолимого жара. Кожа трескалась, слезала, как сходит пленка золы с углей, но внутри, к ужасу Эйелы, не было ни мяса, ни даже костей - это было бы отвратительно, но хотя бы нормально - но только пепел и огонь под кожей, пламя выело ее изнутри... И от ужаса она просыпается...

...в темном и тихом доме. Как жарко этими летними ночами, как душно - ни ветерка, и только багровый свет Эранны сочится под дверь. Нет, это не красная луна - той не должно быть на небе, откуда-то девушке это известно. И шорох... шорох сыплющегося пепла, и гул огня... Пожар! Холодный пот пробивает Эйелу, да так и остается ледяной пленкой на коже. А пламя прожигает стены, и не скрыться, не уйти от него, и Эйела с ненавистью и дрожью ощущает садистскую ласку огня на своей коже - языки пламени как ладони гладят ее, оставляя черные обугленные следы. И она просыпается...

... в горящем холодильнике. И просыпается...

... в ледяном вулкане. И просыпается...

По временам кошмарный бред сменялся периодами полудремы, и это было едва ли не хуже пламенно-ледяных галлюцинаций. Эйела смутно сознавала, что лежит в постели, укрытая тонкой сырой простыней, что иногда к ее губам подносят стакан прохладной жидкости - она выпивала ее жадно, не чувствуя вкуса. Но все ощущения затмевал жестокий, мучительный озноб, от которого даже многотерпеливая кровать начинала протестующе поскрипывать. А потом она снова проваливалась в лабиринт яростных видений.