Роман Солнцев - Очи синие, деньги медные

- Нина у себя?

- Шастина? - Дежурная очень строго поверх очков глянула на меня. - У ей сегодня отгул.

- Ой, ой! (Я же не знаю, где она живет. Да и не нужна она мне сама - мне нужен мой чемоданчик.) Уважаемая товарищ дежурная, мне бы чемоданчик свой забрать... - Какой ишо чемоданчик? - Чемоданчик... в ординаторской... в шкафчике слева, где халаты висят. - Без врачей никуда не впуш-шу. - Так там одежда моя... скрипка... (Ах, зря я про скрипку!) - Вона же у тебя скрипка... - резонно кивнула бабуля на мой желтый футляр. Идиот. Не так повел разговор. А как надо? Я погладил лоб и щеку. Что же, что сказать? - Мы на ремонт отдавали... - пробормотал я. - Там струна была лопнутая... Сейчас же не те струны, что раньше... - Да-а, нынче многое не то... - И вдруг бабуля смягчилась. Оглядела меня еще раз и, видимо, решила: музыкант не может причинить вреда больнице. - Ну, можешь пройти. Там Юрка, медбрат. Ежли отдаст, забирай... Действительно, в ординаторской перед работающим телевизором на коврике сидел в позе лотоса молодой стриженый наголо человек с блаженной улыбкой, с замкнутыми глазами. - Простите... - обратился я к нему. - Тут где-то чемоданчик мой... наверно, Нина говорила. Заберу?

Продолжая улыбаться, медбрат приоткрыл один глаз.

- Что? Ради бога.

Я сунулся в шкафчик - кажется, туда мы сунули мои вещи. В шкафчике висели два белых халата, на дне валялись старые женские туфли, но чемодана не было. Не было его и под столом, и в углу, за плоской кушеткой. Наверное, унесла домой. Придется идти к Нине, черт ее побери...

- Спирт пьешь? - спросил йог, он снова был с закрытыми глазами. - Есть такое неосознанное желание?

- Нет. Как тут моя сестренка в третьей палате? Пройти можно?

- Такая миленькая? Увы, желтуха. Да и дизентерию подхватила. Пожалей себя. Бедная моя красавица!.. Если загляну - бросится рыдая на шею: "Забери меня отсюда!" А куда я ее заберу?.. Может, на поезд купить билеты, на какой-нибудь проходящий после полуночи? Незаметно отсюда на вокзал, как говорится, под покровом темноты? Но и в железнодорожных кассах ныне спрашивают документы. У Нины поклянчить какое-нибудь старое удостоверение? А как объяснить, зачем оно мне? Разве что выкрасть? Придется так и так идти к ней. Ишь, как в сказке, у царя Кощея... жизнь моя в иголке, иголка в яйце, яйцо в сундуке на горе.

- Вы не помните адреса Нины? - спросил я у парня.

Медбрат на полу открыл оба глаза:

- Здорово. А говоришь, что знаешь ее?

- Мы встречались у друзей.

- Лесная, семь, восемь. Запомнить легко. Многие помнят ее адрес, многие, - он снова закрыл глаза, блаженно улыбаясь. - Хорошая женщина, хорошая, любит это дело. И главное - верующая.

Я вышел из ворот больницы, автобуса не было видно. Надо дождаться ночи, чтобы не привести "хвост" к Нине. Иначе найдут через нее и Наташку... Забрел в осенний березняк, разжег крохотный костер в логу, возле черных выворотней. Надо как можно попозже, ближе к полуночи прийти к Нине. Вдруг на мою радость к этому времени у нее окажется в постели какой-нибудь хахаль - ей придется просто выдать через полуоткрытую дверь мой чемодан.

А может, в поезде без документов можно обойтись? Хорошо заплатить проводнице - вдруг устроит и меня, и Наташеньку в какое-нибудь пустующее купе? Боже, как я соскучился по ней... как же ей тоскливо и страшно в угрюмом инфекционном корпусе. Да еще, негодяи, подзаразили в столовой...

Но сейчас главное - вызволить скрипку.

Около одиннадцати ночи я увидел свет фар и малиновые огоньки возле больницы - подъехал и развернулся автобус. Я быстро затоптал ботинком угольки и, выбегая на шоссе, замахал руками. И уже на ходу автобуса запрыгнул в открытые двери. Поднявшись, среди пустых сидений привычно огляделся - все в порядке, здесь я - единственный пассажир.

14.

Что может сниться человеку, коль превратился он во сне в сиющую дрянью реку иль стол обеденный в говне.

Какие могут быть призывы к любви, к высокой красоте, когда облезлый и плешивый стоишь пред миром в наготе.

Какая может быть музы'ка, какой Бетховен и Моца'рт, когда на чреслах только лыко, и вместо скрипки в пальцах сжат

орущий гнусно поросенок... Какая может слава быть, когда мне хочется спросонок себя, себя, себя убить?

Убить, исчезнуть, раствориться, как кот в азотной кислоте... Уйти в колодцы, как зарница... что дым, исчезнуть в пустоте...

Но держит за душу, как ниткой,

как тросом тракторным, стальным любовь твоя - ночной улыбкой и лоном ласковым, живым...

И чтобы выжить, я ль не знаю - совсем не тот я на земле, каким кажусь я негодяю, идущему с ножом ко мне.

Да не покинет душу мужество, и не разверзнется земля, все потому что, потому что ты помнишь лучшего меня...

15.

Мне показалось, что я вошел в церковь - в сумеречной квартирке Нины горели разноцветные свечи, пахло то ли ладаном, то ли подожженными ароматическими травами, на полках и на столе в кувшинах теснились засохшие черные цветы, и тускло поблескивали по стенам пять-шесть русских икон и кресты разной формы и размеров... Шопен, Шопен, траурный марш: там-та-та-там.

Нина открыла дверь, как только я позвонил, - словно стояла возле порога и ждала: - Наконец-то. - Впрочем, она точно так же прошептала, когда мы с ней впервые упали на диван у меня дома.

Она уже была одета ко сну, в черной кружевной ночной рубашке, лицо и без того бледное показалось мне совершенно белым, словно молодая женщина больна. Может быть, у нее не отгул, а что-то серьезней?

Я сразу отстранился - как бы из-за того, что мне показалось, что я на что-то наступил... сел на стул. Поправил на краю стола глиняный горшок с поникшим, но источающим сладкий запах растением...

Как же спросить про чемодан? Сразу - неловко. А вдруг она сдала его куданибудь на хранение? Смотрит же телевизор, там все герои вечно прячут чтонибудь на вокзалах и аэропортах, и вообще мне кажется в последнее время: мы в России начинаем жить по навязанным сюжетам, говорить навязанными бесстыдными фразами, вроде: "Ты под душ?" или "Тебе мартини?" Впрочем, сегодня Нина молчала. Встала передо мной, сидящим, и пристально стала смотреть мне в глаза.

- Куда-то уезжал? Я приходила к тебе после работы...

- Был в Железограде, у сестры. Снова молчание. Сейчас придется с ней спать. И вдруг, вспомнив медбрата на полу в позе йога, я неуверенно пробормотал: - Мне голос был... сегодня я должен войти в медитацию... Может вместе? Я еще не умею... Остроносое бледное Нины лицо омрачилось, но потом медленно - она, видимо, заставила себя - просияло. - Что ж, это тоже важно в жизни. Ты только начинаешь? Вымойся и приходи. Вскоре мы с ней сидели на полу в метре друг от друга (она - в позе лотоса, я - коекак подвернув под себя ноги) и, зажмурившись, думали каждый о своем. Неожиданно она сказала:

- Извини... - Да? - Тебе нравится моя грудь? - Что? - я растерялся. Открыл глаза, глянул на женщину. - Конечно... а что? Не размыкая век, очень серьезно спросила: - Хочу немного увеличить... одобряешь? - Зачем?! Поводя носом, с закрытыми глазами, она прошептала: - Меня... меня назвали плоскодонкой...а у нас уже тоже делают. Андрей, всего пятьсот долларов. Я триста собрала.