Станислав Соловьев - Grunedaal

Тогда я впервые задумался о том, чтобы покинуть Школу. Сделать это раньше установленного срока было нельзя: после исключения из Школы и корпорации я перестал бы быть вообще историком, - а этого я не хотел. Значит, мне прийдется ждать установленного срока. Когда он пройдет, я имею право, как и всякий магистр, подать прошение о выходе из Школы. Только в Школе Холле такое не признавалось, - но это все потому, что она была самой древней и консервативной. Другие Школы признавали право полного магистра (то есть получившего настоящую степень и отработавшего установленное время на пользу корпорации) покидать стены альма-матер и становиться свободными историками. Свободные историки могли самостоятельно вести изучения, устанавливать свои традиции, учить и основывать свою Школу. Свободными историками в свое время были Элумар, Кадельбер и великий Перинан. Это не порицалось, но и не поощрялось Наставниками. Были случаи, когда тот или иной магистр, будучи сторонником свободного изучения, не мог десятилетиями покинуть Школу из-за нежелания Ректората. Так случилось с Барененом и Реннером, - последнему так и не удалось стать свободным историком. Но и Свободное изучение не было каким-то легким делом, сказкой, упоением. Если бы я так думал, мне было бы легче переносить то не оформившееся недоверие ко мне, которое возникло после моей размолвки с Наставником. Я знал, что такое быть Свободным историком. Это значит, что ты лишишься поддержки своей Школы, что ты потеряешь работу в том городе, где получил образование и сан. Это значило, что ты потеряешь друзей и знакомых, - останешься один на один с Историей, как говорили у нас в Школе. Вряд ли власти других городов и сообществ захотят предоставить тебе оплачиваемое место: у них есть свои Школы. Значит, если не случиться чуда и мне не удастся найти занятие в Изученном мире, прийдется последовать за его пределы и осваивать неведомые безвременные территории, о которых по сути ничего не известно. Найти себе учеников было делом нелегким: давно были не те времена, что при учительстве Холле. Среди Школ царила атмосфера взаимного недоверия и соперничества: последователи каждой из установленных традиций пытались заполучить новых учеников. Было так заведено, что в городе, селении и в целом сообществе Изученного мира, приоритет в наборе учеников имеют Школы, а только затем Свободные историки. Свободный историк был не просто вне корпорации - он практически не имел доступа к анналам, а сам их составить не мог: анналы создаются тысячелетиями. Мне не улыбалось бродить по пыльным дорогам неведомых земель, в которых полной опасности и неизвестности. Но почему-то я уже не мог создавать историю, как все мои коллеги; вместе с ними ткать полотно событий и выстраивать стройный костяк интерпретаций. Ах, чтобы я не отдал за то, чтобы вернуться во время ученичества, - думалось мне иногда. Но время не повернешь назад, а событие - не исправишь. Можно изменить интерпретацию факта, но не сам факт...

Годы практики текли медленно и были похожи друг на друга. Некоторые из моих сокурсников стали старшими магистрами и возглавили свои темы. Некоторые, что были не так талантливы, - с удовольствием занимались с учениками в классах. Они не замечали насмешек: в Школе равно почиталось образование и исследование. Сам Наставник был одновременно Ректором и преподавателем. Но мне не удавалось ни того, ни другого: Ректорат не давал мне серьезных заданий, а работа с учениками меня тяготила. Чаще всего я вел текущие работы в городе: вносил в городские анналы родившихся, умерших, брачующихся, события, произошедшие и готовящиеся. Это была скучная работа, но это была практика: мой разум приобретал профессионализм, свойственный всякому историку. Иногда я участвовал в корпоративных празднествах: зачитывал общую историю города после литургии, проводимой Наставником. Более почетное занятие доставалось старшим магистрам: они зачитывали историю Школы, историю Маттея, Первого историка, Перинана, Основателя Школы, его Первых Учеников, Наставников Школы, сменяющих друг друга. Я видел желание некоторых из магистров польстить Герту, но это было кощунством: по традиции, восхвалению и описанию мог быть подвергнут только уже умерший Наставник. При жизни Наставника было запрещено вносить его имя в списки Наставничества, а его деяния - в анналы Школы. По заведенной традиции, Герта официально называли Ректором и он имел степень главного магистра, но не более того. Конечно, все за глаза именовали его Наставником он и был Наставником. Но официальное звание приходило только после смерти... Неловко было наблюдать, как желающие ускорить карьеру, в ритуальных чтениях проводят почти открытые параллели и аналогии с Наставником Гертом. Все было рассчитано на то, чтобы Герт услышал столь плохо скрываемое славословие и приметил льстеца. Герт делал недовольный вид, но все знали, что ему нравиться слушать интерпретации на грани разрешенного и недопустимого. Как правило, льстецы к следующему празднеству получали повышение. Один лишь я оставался в младших магистрах. Я тоже мог испробывать нечестный путь карьеристов. Но, во-первых, я считал это грязным делом. А во-вторых, я был слишком горд для этого...

Шли годы. Практика и празднество сливались в один мутный поток, в котором уставший глаз уже не замечает разницы между разводами и тонами. Это недопустимо для историка, но, видимо, я перестал быть им отчасти. Стена недоверия росла ко мне и вскоре я остался один: ученики, приписанные ко мне, как мне думалось просто из жалости, время от времени перебегали к другим магистрам. Сначала это удручало меня и наводило на невеселые мысли. Но потом... Потом я научился прощать и понимать их, - когда-то я и сам был таким, как они. Я жадно рвался к знаниям, я хотел участвовать в составлении анналов, я в тайне мечтал стать будущим Наставником, - чтобы мое имя прославилось, а мои изречения украшали книги наравне с изречениями великого Перинана...

Несколько попыток вернуть доверие к моей персоне ни к чему хорошему не привели. За мной уже надежно утвердилась репутация бунтаря и бесперспективного человека. Разговоры со старшими магистрами оставались разговорами. Одни из них относились ко мне с открытой враждебностью, другие симпатизировали мне, иногда казалось, что они меня жалеют. Но никто из них не хотел поднимать мою тему при Наставнике или на Ректорате: видимо, боялись, что их могут посчитать скрытыми сторонниками "брата Ютиса". Даже Игат, бывший мой протеже и Ведущий исследования Баллубиса, с грустью признался мне. Он был откровенен, сказав: "Я не могу защитить тебя перед Гертом, потому что боюсь за судьбу исследования... Ты же знаешь, Йорвен, сколько лет мне понадобилось, чтобы получить право работать в этом направлении?" - Спрашивал он у меня, и сам отвечал себе, не дожидаясь моего невнятного ответа: "Десять лет, Йорвен, - это хороший срок. Я не могу позволить себе потерять еще десять лет. Я уже не молод. И мне приходится думать о тех магистрах и учениках, что участвуют в исследовании под моим началом. Я не могу кинуть на них тень сомнения. Никто не говорит, что ученики виноваты в проступках учителя. Но все равно им потом не доверяют - раз магистр оплошал, то допускается мысль, что и те, кого он выдвинул, рано или поздно оплошают. После твоей размолвки с Гертом меня ограничили двумя младшими магистрами и семью учениками. Это немного. И не будет откровением, если я скажу - это недостаточно, видит История, для моего исследования... Но я тебя не виню", - попытался остановить меня Игат, подняв правую руку, словно хотел вернуть назад, в прошлое, - "Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Я хочу, чтобы ты понял мотивы моего отказа. Я не сколько не сомневаюсь в твоих способностях: раньше я считал тебя талантливым и сейчас считаю. Но, вряд ли тебе, Йорвен, удастся раскрыть его... Я мог бы посоветовать тебе ждать благосклонного отношения, как то делали Баренен и Реннер. Но после Герта, - да будет ему многие года созидания! - вероятным Ректором станет Олехен, его теперешний первый помощник. А от него ты не дождешься милостей. Если ректор Герт терпит тебя и просто игнорирует, то как знать как поведет себя магистр Олехен, - да будет ему многие года созидания!.. Я знаю, о чем ты подумываешь, Йорвен, и считаю, что это единственный возможный для тебя вариант. Но, во имя Истории, подумай хорошо прежде, чем решишься на это. А теперь я устал. Честно скажу, я перенервничал. Лучше тебе уйти, магистр Йорвен..." Я и сам знал, что лучше мне уйти, - только принятая ранее мною к Игату вежливость, а также установленный порядок отношений в Школе не позволяли мне уйти тот час же. Мне не терпелось оставить старого магистра и когда я это сделал, я испытал непонятное облегчение...