Каору Такамура - Она (Новая японская проза)

Похоже, внешние стены создавали эффект термоса и котлетки все время оставались горяченькими, словно с пылу, с жару, к тому же их заворачивали в пурпурные листья периллы или в сушеные водоросли нори. Мурена, угорь, сельдь иваси, серебристый толстолобик, морковь, грибы сиитакэ и грибы «иудино ухо», сыр, плоды дерева гинко — все шло в дело и не поддавалось учету. От кончика языка до самой макушки поднималось чувство неземного наслаждения.

И тут вдруг я оказалась по соседству с родителями. Впервые их лица с совершенной отчетливостью возникли передо мной. Уверенная, что и они узнали собственную дочь, я обратила к ним взгляд, но они, увлеченные разговором, даже не посмотрели в мою сторону и покинули зал.

— Слу-шай-те! Начинается поминальная служба!

Вот оно как! Значит, эта служба родителям важнее родного ребенка! Мне сделалось плохо; исчезло приятное послевкусие рыбной пасты; резко понизилось давление. Хотела присесть, но кто-то схватил меня за руку. Неужто родители? С деланным равнодушием я подняла глаза и встретилась взглядом с давешним сердитым гостем. Теперь он разъярился до крайности:

— Что, Яёи, хорошенький урок получила?! Ну-ка, марш домой! Ты ведь моя молодая женушка, признайся!

Словно позабыв о своем киотоском выговоре, он произносил слова отчетливо и грубо. Так говорят разве что с домашними. Его лицо с крупными порами источало пот. Он ухватил меня за запястье, собираясь куда-то тащить. Тонкие руки его странным образом оказались выкованными из одних мышц.

Внезапно я поняла, что способна на убийство.

— Прочь! О каком доме ты говоришь?! Что ты задумал? Только тронь меня — тут же превращу тебя в птицу!

Когда-то я недолго жила в Киото и теперь заговорила на киотоский манер. Резко оттолкнула его руку.

— Не смей прикасаться ко мне, дурак! Кем это ты себя вообразил?!

И тут я совершила то, чего сама от себя не ожидала. Брызжа слюной, ухватила в горсть волосы на его голове вместе с кожей, а ногой изо всех сил пнула в коленку. Потом обеими руками сдавила его и, легко оторвав от земли, взметнула над головой. Он едва тянул на сорок килограммов, так что я без труда прямо-таки вколотила тщедушное тельце в рыбную пасту стены, точно мусор в топку печи швырнула. И тотчас он превратился в фасолину, напрочь позабыл обо мне и принялся грызть внутристенный пудинг — послышался звук жующих челюстей. «Пусть подкормится, — подумала я с ненавистью, — прежде чем вместе с теми монахами опять разбухнет до человеческих размеров в бочке-купальне».

Откуда ни возьмись, примчался молодой хозяин и на радостях завопил, тыча в стену пальцем:

— Ага, попался! Вот здорово! Это же феминист, с ними такое редко случается.

А тетушки-заводилы весело заверещали:

— Что за диво, что за диво — настоящий феминист!

Оживившись, тетушки приволокли толстый соломенный канат, обвязались им, встали в затылок друг другу и затеяли детскую игру в паровозик. На ногах у них поскрипывали длинные деревянные сандалии тэта, пригодные для состязания в беге сороконожек. Потом они разом запрыгали по-кроличьи — пён-пён. Каждая втянула голову в плечи, так что со стороны они напоминали котят. Когда же они еще и запели, тот самый дядюшка, любитель соленых шуток, поддержав игру, улегся на пути поезда, вскочил, снова бросился, якобы на рельсы. Подпрыгивая, он прищелкивал пальцами, перебирал ногами, точно в танце, приседал, не забывая руководить странной процессией. При этом он еще и напевал, вернее — что-то мурлыкал себе под нос.

В конце концов, дядюшка подпрыгнул очень уж высоко, задергал ногами на манер Джорджа Чаклиса, голова его вспухла, засверкала, как металлический шар, сияющий всеми цветами радуги, или как праздничный фейерверк, — и растаяла. Обезглавленное тело взмыло метра на три, совершило несколько кувырков, во все стороны из него посыпались огненные шутихи, а ноги продолжали дрыгаться, словно у чертика на резинке, и карабкались, карабкались по невидимой лестнице прямиком в небеса.

Позавчера минула первая годовщина дядюшкиной смерти, Он знал, что неизлечимо болен и еще при жизни распорядился положить себя в гроб в верхнем кимоно ярко-красного цвета.

Из-за обломка стены выглянули дети.

— Просим извинить, мы — ученики начальной школы Каникамонэ. Нам нужны продукты для завтрашних школьных завтраков, мы в автомобиле-рефрижераторе приехали.

Старые тетушки принялись втолковывать детишкам:

— Дети, это же рыбная паста, купленная в лавке Итимацуя, и крыша, и столбы из нее.

— Но такое только в подземном этаже универмага Луна-сити продается!

— А мы всех в этой лавке работать заставили, за три дня нужное готово было.

— Но до Луна-сити добираться — полдня потратишь: сначала автобусом, потом на электричке.

За разговором тетушки не забывали об игре в паровозик, но продолжали со знанием дела нахваливать изделия из рыбы.

В небе заклубились облака, постепенно затмилось солнце, ничего не стало видно окрест. Только время от времени дядюшка рассыпался в вышине фейерверком.

— Слышишь, гром,

— Когда громыхает, значит, в небесах рыбная паста нарождается.

— Рыбная паста ни при чем, просто компост перепревает.

— Да-а, в небе смерть притаилась нам на радость.

Во мне все еще бурлила та сила, что позволила с легкостью зашвырнуть в стену беднягу-феминиста. Нахохлившись, бродила я вокруг забавных старух, и вдруг ярость снова захлестнула меня. Не сдержавшись, я принялась выкрикивать:

— Выходи-ка, негодяй! Выходи-ка, негодяй! Ну-ка, кто еще посмеет Яёи меня назвать?! Тотчас в стену зашвырну, в рыбью пасту запихну!

Схватив нож, принесенный молодой хозяйкой, я отхватила от стены здоровенный ломоть рыбной пасты размером с подушку, налепила его себе на лицо вместо маски и направилась к тетушкам-заводилам; двигалась я почему-то в ритме их танца. Чей-то голос испуганно вопрошал: «Что, она тоже мертвец?!» — но никто уже не принимал такие вопросы близко к сердцу.

Молодой господин тем временем надел свежие белые носки таби, натянул на красное кимоно недавно купленный белоснежный парадный костюм камисимо. а голову обернул треугольным куском марли, точно школьный дежурный на раздаче завтраков. Не привлекая к себе внимания, он начал взбираться по лестнице на крышу дома. Точно у воинственного Бэнкэя, во множестве топорщилось у него за спиной колющее и режущее оружие, и каждое лезвие или наконечник было снабжено бумажной наклейкой с печатью и надписью «Стерилизовано!». Подобным же образом были опечатаны и лестничные ступени, и молодой хозяин, поднимаясь вверх, лихо сдирал алебардой печати, пока не вступил на крышу, распростершую свои крылья на восемь сторон, и не начал рушить ее стерилизованным оружием. С глухим грохотом рухнула вниз обернутая в целлофан кровля из рыбной пасты — значит, и молельня, которую я считала сохранившейся от прежнего дома, тоже новодел.