Геннадий Прашкевич - Русский струльдбруг (сборник)

А гарнизонов на дальних сибирских реках мало.

Пошлешь кого воевать Семейку, он к нему перекидывается.

Дьяк Якунька глазел то на князя, то на немца. Прислушивался. Действительно, пил как монстр. Незаметно пинал под столом маленького ефиопа.

«Абеа?»

«Ну, а то!»

Чтобы угадать понимание старого князя, понравиться строгому князю, Якунька трогательно шептал новоманерные вирши.

Когда дошло, наконец, что вирши нисколько не цепляют князя, стал жаловаться на всякие случаи. Признался, например, что год назад сбежал от одной лукавой девки. Вот теперь живет простым дьяком, дрожит каждый день, что вредная девка вдруг крикнет на него в Москве слово .

Но всю правду старался не говорить.

Зачем говорить всю? Часть правды – это ведь тоже правда.

Загадочно намекал, что год назад часто бывал по делам в доме одного важного человека. Там увидел одну круглую карельскую девку, она обстирывала дом. Ноги у девки такие круглые, хоть верхом садись и скачи в дозор.

Понятно, нашептывал это девке. А та, дура, от смущения вся наливалась кровью. Сперва стала много молчать, а потом совсем привязала бедного приказного дьяка к своей юбке!

– Майн Гатт!

(А дьяку слышалось: «Мой гад!»)

– Майн Гатт! Вышли за мысы… Это в море, в море… – в ответ откровенничал вдруг добревший немец. – Испанский пинк встретили. Ну, забрали – солонину, хлеб. Ну, ром забрали, черную патоку. А чтобы произвести хорошее впечатление, отдали взамен бухту тлелого старого каната…

Якунька восхищенно каменел.

«Чтобы произвести хорошее впечатление…»

– Я тоже хотел очень воевать, – доверительно признавался, когда слуги уносили вконец сморившегося от выпивки старого князя Трубецкого. – Когда бежал от той карельской девки, в корчме встретил офицеров молодого царя. Понравился им ростом, силой. – Немного приврал: – И особенной легкостью ума понравился. Так напоили меня, дядя, что не поверишь, очнулся только в крепости. Подполз к открытой двери, увидел: во дворе палками бьют рекрута. Спина так зачесалась, что как-то сам собой преодолел все крепостные сооружения, широкий ров.

– Майн Гатт!

Немец задумчиво чесал негнущуюся деревянную ногу.

– Майн Гатт! – самому тоже было что рассказать. – Взяли с потопленного барка дюжину телячьих шкур. Не просто так, хотели пошить чехлы для пушек. А когда некоторые погнались за нами, – немец никогда не уточнял, какие это такие некоторые осмеливались гоняться за «нами», – мы учинили в своем флаге «женскую дыру» и весело махали руками…

Нравились дьяку прельстительные слова.

Не знал, не догадывался, в голову не приходило, придти не могло, что это Аххарги-ю из бездн черных глаз ефиопа смотрит на него сразу двумя сущностями. Видит дьяка насквозь. Видит вирши, видит жадность. Видит перепутанность скудных мыслей. С одной стороны, как бы побольше сожрать с богатого стола; с другой – томление слов, к жадности и к столу никак непричастных. Мысленные валы огненные. Катятся, как в аду. Ад ведь такое место, где купаться никто не хочет. Аххарги-ю чудился в этом как бы намек на что-то высокое, как бы прорезающаяся душа некоторая, но все портила простая, ничем не прикрытая мысль Якуньки: как бы удачнее ему провести немца?

Например, как бы у немца маленького ефиопа отнять?

Ну, зачем ефиоп такому военному немцу? А он, Якунька, водил бы черного на веревке по базарам и площадям. Всегда бы за то имел кусок хлеба. И правду легче искать, когда за тобой ефиоп, как коза, на веревке. Люди всегда покупаются на особенное. Ты вот отдай мне ефиопа, мысленно намекал, я пойду по сибирским городам просить милостыню.

Трудно жить, жаловался немцу.

Вот он, Якунька Петелин – казенный дьяк посольского приказа, а имеет в день на пропитание так мало, что от слабости двоится в глазах. Приходится тайком таскать птицу из чужих дворов. Чтобы вести записи, отливает из охотничьей дроби свинцовые палочки. Тайком перо дерет с чужих гусей – с той же целью.

Спрашивал, загибая пальцы: «Дрова на всю зиму – надо?»

И сам отвечал: «Надо!»

«Новый парик – надо?»

Отвечал: «Надо».

Опять же, книги ученые.

– То-то ученость проглядывает! – указывал немец на дыру в кафтане.

– Да нет, то не ученость, то моя глупость заглядывает, – обижался Якунька.

И на всякий случай переводил разговор на маленького черного ефиопа:

– Наверное, большой преступник был? Вон как ухо неровно подрезано. Ведь каких только страшных гнусностей не наколобродит такое вот небольшое черное существо. Души у него точно нет. Это виду. Язычник. Это я, – умно жаловался, – как тот Аристотель, учусь отвечать на любые, даже каверзные вопросы.

– Майн Гатт! – вел свое немец.

(А Якуньке слышалось: «Мой гад!»)

– Одного человека привязали к брашпилю. – Немца тоже мучили добрые воспоминания. – Потом закидали пустыми бутылками, весь порезался…

Якунька изумленно млел. Это какого такого одного человека?

Он про Аристотеля да про высокие материи, а немец: человека – бутылками.

От смущения лез рукой за пазуху – предлагал немцу пробирные весы. Украл по дороге. Одноногий предложение отклонял, но Аххарги-ю, сканируя неглубокое сознание дьяка, натыкался на новую необычную мысль: получив за украденное немного денег, мечтал дьяк, в ближайшем времени изобрести бы что-то такое, чтобы сам князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский ахнул и доложил молодому царю. Изумить, скажем, зажигательным инструментом – катоптрикодиоптрическим.

Это еще не разум, считал Аххарги-ю. Это еще только смутные затемнения примитивного первичного сознания, не больше. Но отчетливо видел, что все-таки некоторой печалью отмечено такое неожиданное дерзновение дьяка. Вот только не тяготило его сознание одиночества во Вселенной. Киты, отлежав бока, тяжело ворочались под плоской землей в океане, трясли на столе посуду, дьяку и это было нипочем. Он, наверное, скоро драться начнет, верно угадывал Аххарги-ю. А потом обязательно украдет что-нибудь.

«Вся кипящая похоть в лице ее зрилась…»

Так шептал, а сам все равно думал про карельскую дуру прачку.

Стишок Якунька сочинил, наблюдая за военным немцем и бледной польской княжной, поселенной с отцом в том же посольском дворе. Со времен путешествия по России чувствовал, что ефиоп не просто так находится при одноногом – они как-то особо связаны. Втайне дивился вечной невозмутимости немца. Смотрел, как вечерами с одного балкончика тот переходил на другой. Стоял, упершись в пол деревянной ногой, а бледная княжна на другом балкончике всем телом прижималась к холодному камню стен, будто никого не видит.