Геннадий Прашкевич - Русский струльдбруг (сборник)

К берегам мужицкой музикии…

Аххарги-ю видел: одноногий сердится на поэзию.

Это его радовало. Одноногий и нужен был ему, чтобы где-то по русской неосторожности не убили ефиопа. За несколько лет привык к черному ловкому телу. К сдержанности привык, иначе бросил бы немца. От сильного пьянства мысли бывшего приватира Джона Гоута измельчились, как рябь на осенней воде. Однажды толстому купцу из Голландии, оказавшемуся за одним столом, расчувствовавшись, продал маленького ефиопа: купец нуждался в черном мальчике – подавать кофий, набивать трубку, дивить людей.

Аххарги-ю возмутился. Сущность-тен, возмутясь, выбросила облако особенных флюидов. Голландский купец вдруг начал заговариваться. Уходил в кривые грязные переулки Москвы, смиренно разговаривал с прохожими. Стал бесплатно раздавать товары, пока не спохватились компаньоны.

Ну, а ефиоп ушел.

Обратно к немцу, понятно.

А немец только пыхтел. Ничего не помнил о своих пьяных ночных деяниях.

И во второй раз при возникшей необходимости продал ефиопа, на этот раз какому-то человеку из поляков. Пан от важности надулся, хотел черного сразу зарубить, чтобы показать польский гонор, но сущность- тен не желала с таким смиряться: вновь выбросила облако особенных флюидов, от чего пан все так же важно вышел на площадь перед корчмой и там перед случайными людьми сознательно переломил саблю. К тому же поклялся: «Уйду в монастырь, черти снятся». И черного отпустил.

Тогда немец, осердясь на свои причуды, посадил неугомонного ефиопа на чепь.

А Аххарги-ю и этого не потерпел: заставил ефиопа перекинуться в черную сучку.

Когда пьяный немец вышел на крылечко выкурить неизменную трубку, то увидел непонятное: неловко карабкается на высокое дерево черная сучка. Чувствуется, что не умеет этого делать, а карабкается, звенит чепью. А за деревянным забором страстно возятся местные кобели.

Немец даже сплюнул.

Непристойно сучке, пусть и черной, карабкаться на дерево.

Успокоился только, когда на густых ветвях ефиоп принял прежний вид.

Это и дьяк Якунька увидел, но не поверил. Вздыхая, спросил: «Вот почему у немцев всегда нос большой?» И догадываясь, что ответа немец Джон Гоут не знает, подсказал: «Потому, что воздух бесплатный». А в корчме, улучив момент, деревяшкой для натягивания париков очень ловко ударил по голове попавшего под руку приказчика. «Чтобы произвести хорошее впечатление».

Драка приятно развлекла присутствующих.

Многие вскочили, чтобы лучше видеть. Дьяк, длинный, как ветряная мельница, так и вертел крутил руками. Сперва как бы показывал, что он тут со всеми сделает, когда до каждого дорвется. К счастью, ворвались караульные – человек пять, грузные, прямо мокрые с дождя. От души хотелось им топтать живое.

«Ну, станешь еще песенки сочинять?»

Ах, ночь, завывание ледяного ветра.

«Это, видно, домовой скулит на холоду, дядя, – печально признавался Якунька. – Вот вы тут среди льдов избы поставили. А валенок к порогу кто нес?»

Семейка удивился:

«Ну, нес кто-то».

«Роняли, наверное?»

«Может, и уронили разок».

«Вот и отшибли нутро родимому».

Семейка такому еще больше удивился.

Никогда не думал, что домовому можно что-то отшибить.

Честно говоря, раньше и не думал о том, водятся ли в Сибири домовые. Они, в сущности, как русские старички – русый волос в скобку, тельце в пушку. Но в снегах дикуют. Увидят кого, любопытствуют: «Ты пришел?»

Ответишь: «Ну, я».

«Что видел?» – спросят.

«Ну, многое видел».

«Что слышал?»

«Тоже многое».

Тогда садись, чай пей.

И вообще, что нам домовой, если только и делаем, что бегаем от посланного на нас военного немца? Летом на самом быстром месте реки, где вход сразу в три стремительные протоки, немец специально выставил заметный шест с веткой на верхушке, отклоненной в одну сторону. Как бы особенный указатель – куда плыть. Поймал Семейкиных лазутчиков, выглядывавших путь, все у них выведал и тут же повесил.

А указатель с быстрого места не убрал.

Семейка больше не сомневался: свои указывают.

К счастью, первой пошла лодка всего с двумя гребцами.

Пронесло ее под каменистыми утесами, потом лихо развернуло и стало бить о заднюю сторону тех же самых утесов – разворачивающимся, пенным, кипящим, как в котле, течением.

В другой раз вышли к опасному перекату.

В таких местах кормщик вообще, не отрываясь, должен глядеть на стрежень.

Как начнет река цвет менять, как пойдет выкидываться длинными серыми струями, так нужно править в сторону, где пена темней. Кто ж знал, что хитрый немец выставит на скалу голую дикующую девку? Развеселили ее белым винцом и вытолкали на скалу: вот спляши для вора!

Хорошо, Семейка успел дать кормщику по голове, чем привел в чувство.

Все лето военный немец грамотно гонял воров по сендухе. Уходили от него и сушей, и водой, но немец затевал все новые хитрости. Один раз по неизвестному волоку перетащил лодки и незаметно вышел Семейке в тыл. Ударила пушка – ядро страшно сдавило воздух. В другой раз едва ушли с зеленого островка, на котором неудачно решили отсидеться. Если по-русски, то и отсиделись бы. Слали бы вестников друг к другу, переругивались, переманивали людей. А немец – нет! Немец не хотел терять времени. Все три его пушки враз ударили по острову, калеча редкие деревца, которым еще расти и расти.

Какой тут домовой? Какой валенок?

Не присядешь, не отдохнешь, того смотри, набегут стрельцы!

Это только по словам глупого дьяка Якуньки получалось, что военный немец преследует якобы не воров, а его лично – казенного дьяка, за то, что тот спер у немца нож. «Вот утони я, – хвалился наглый Якунька, – немец и остановился бы. А так не отстанет. Ни за что. Зиму пересидит в острожке, а летом все одно – догонит».

«Так может, тебя утопить?!

«Ты что! Ты что!»

Летом было, отбивались в устье реки.

Снизу и сверху выскочили лодки. На них – стрельцы.

Одноногий немец многому научил стрельцов. Будто всю жизнь так делали – лезли на борт злые, ножи в зубах, дым от пистолей. Запах крови и страха прогнал с берегов птиц, рыбы ушли. Часть царских холопов сбросили в воду, пусть придут в чувство в ледяной воде, другую часть оттолкнули в лодках шестами. Немец на одной ноге стоял на борту своего севшего на мель коча (тем и спаслись), кричал обидное.

Семейка довольно морщил побитое оспой лицо. Не в последний раз! Еще вмажем! Пусть мы тут в комарах, в тусклой сендухе, зато все в соболях, а молодой царь по палатам ходит в худом борошнишке. Ишь, военного немца на нас послал! А может, уже и нет настоящего царя. Поговаривают, что подменили настоящего царя в Голландии. Вместе с глиняной трубкой. Теперь Россию, как кочергой, со всех сторон шурудит одноногий немец – черт! ада подкидыш! Твердо решил Семейка: оживем к весне, обманным путем подпалим все немецкое стойбище. Чтоб ни один стрелец не ушел.