Евгений Войскунский - Химера

Между тем мы с Машей поженились. Она не одобряла того, что я предпочел высокоученому институту презренный мясокомбинат. Но куда ей было деться от меня? Судьба же!.. Летом 51-го года у нас родился сын. Белобрысый крикливый малый по имени Костя. Ну вот. Пока Маша была в декрете, я заменял ее в школе, где она преподавала биологию. Школа находилась недалеко от нашего дома, это облегчало положение, но все равно — крутиться мне пришлось здорово. Лаборатория, школа, магазины… Ничего, я поспевал. Боцманская закалка, наверное, помогла. Да еще помогала нам Машкина подруга детства Люба Куликовская, преподававшая в той же школе английский. Она нашего Костю обожала, у самой-то детей не было.

Ты, верно, хочешь спросить: а Штейнберг? Он уволился из института и уехал со своей Верой Никандровной на Кавказ. Они были завзятые альпинисты. По слухам, Леонид Михайлович напрочь ушел из науки и устроился где-то на Кавказе не то инструктором, не то проводником в горах.

И вот однажды осенью…

Круглов выпрыгивает из трамвая в дождливый вечер и устремляется в булочную. Купив хлеба, бежит в аптеку, там, заглядывая в список, справляется о лекарствах, покупает то, что есть, выскакивает на улицу.

Наконец добирается до дому.

Это та самая комната в коммуналке на улице Марата. Но теперь в ней что-то передвинуто, появилась детская коляска — плетеная корзина на колесах. В углу над электроплиткой сушатся на веревке пеленки.

Маша, в зеленом халатике, с небрежно заколотой белокурой гривой, склонясь над тахтой, перепеленывает хнычущего Костю. Ей помогает Люба Куликовская, толстушка в очках.

— Как ты думаешь, это нормально, что он так много писает? — говорит Маша.

— Не знаю. — Люба поднимает брови. — По-моему, нормально.

— Здравствуйте, мужчина и женщины! — возглашает Круглов, входя в комнату.

— Юра, не подходи к ребенку! — говорит Маша. — Ты холодный с улицы.

— Я не холодный, но мокрый. Впрочем, не я один, судя по вашему занятию. — Он принимается выгружать из сумки покупки. — Картошка, хлеб, пельмени…

— Детскую присыпку купил?

— Да, вот она. И бинты есть.

— А марганцовку?

— Марганцовки нету.

— Ну конечно. Пельмени есть, а то, что нужнее всего… — Маша берет запеленатого Костю на руки и ходит с ним по комнате. — Не плачь, Костенька. Не хнычь, мой маленький. Папа нам пельмени принес.

— Где пельмени, Юра? — деловито осведомляется Люба. — Поставлю варить.

— Кто-то звонил, спрашивал тебя, — говорит Маша. — Нет, не назвался. Адрес только спросил. Юра, Костьке на зиму нужно одеяльце новое. Хорошее, рублей на двести.

— Двести? — морщит лоб Круглов. — Машенька, в этом месяце не выйдет. Мы же убухали весь загашник в твои сапожки.

— А что, мне босиком ходить прикажешь?

— Да ты что…

— Ладно, ладно. Но в октябре уже нужно будет одеяло. Ну что ты плачешь, мой маленький? Проголодался, что ли? — Она смотрит на часы. — Еще полчаса до кормежки.

— Да покорми его. — Круглов зажигает лампу на своем шатком письменном столике. — Он же явно просит.

— Нельзя досрочно.

— Всюду запреты… Ну, надо к завтрашнему уроку готовиться… Черт знает во что превратилась матушка биология… Чему приходится учить ребят… Капуста породила брюкву, как говорил один мой знакомый… Люба, — взывает Круглов к вошедшей подруге, — вот скажи со всей свойственной тебе справедливостью: можно отказать человеку, если он просит есть?

— По-моему, если человек просит, — тихонько посмеивается Люба, — то надо уважить.

— Ах, ах, какие все добренькие, — говорит Маша, — одна я злодейка. Ну ладно, уговорили. Накормлю моего сверхсрочника.

Она садится на тахту, дает ребенку грудь.

Некоторое время тихо. Только слышно, как с аппетитом чмокает Костя и как шелестит Круглов за столом страницами книги.

Резкие два звонка.

— Господи, кого это несет? — недовольно говорит Маша.

Круглов выходит из комнаты, открывает дверь — и отшатывается, изумленный:

— Леонид Михайлович?

— Да. — Штейнберг в шляпе, в мокром плаще входит в коридор. — Здравствуйте, Юра. Вы вроде стали ниже ростом.

— Ага… то есть нет, рост у меня тот же… Вешайте сюда, — показывает Круглов на вешалку у двери в комнату. — Одну минуточку. — Он скрывается в комнате, секунды через три выходит, говорит смущенно: — Понимаете, жена кормит ребенка и, если вы не против…

— Я не против. У меня дело совсем короткое. На этот сундук можно сесть?

— Да, конечно! Извините, Леонид Михайлович, но я не ожидал… Мне говорили, вы на Кавказе…

— На днях возвратился оттуда.

— Это вы звонили мне сегодня?

— Да. Я думал, вы работаете в институте, я же сам заявку на вас писал. Позвонил Рогачеву, а он говорит — нет, Круглов у нас не работает.

— Я работаю в лаборатории мясокомбината.

— Вот как. Лаборатория хорошо оборудована?

— Прилично.

— Перейду сразу к делу. Помните, вы что-то вякали относительно ступенчатого износа живой материи?

— Как не помнить. Вы назвали мою идею бредом.

— Так оно и есть, наверное. Но этим летом в горах я наткнулся на одно странное растение. Пока что не нашел в ботанической литературе его описания…

Мимо них шествует соседка с накрученным на голову полотенцем, несет таз с грязной посудой. Ворчит внятно:

— Расселись тут… образованные…

— Не обращайте внимания, Леонид Михайлович, — поспешно говорит Круглов. — Так что за растение?

— Кустарник, житель высокогорья, стелется по скалам, такие бледно-зеленые островки. Что меня поразило? Мы сделали трудный траверс, заночевали в горах, палатку поставили. Я с вечера заметил этот кустарник, подумал еще — высоко как забрался, храбрец этакий. Что вы головой крутите? Не интересно?

— Да нет, что вы… Я весь внимание.

— Утром вылез из спальника, выхожу из палатки. Холодина жуткая, солнце еще не встало над хребтом, но окровавило небо. Смотрю — нет кустарника. С вечера был рядом с палаткой, а теперь на его месте торчат обуглившиеся стволы, кучки не то пепла, не то… какого-то праха странно красного цвета.

— А… вы не подпалили его, случайно? Может, спичку бросили…

— Не имею привычки поджигать природу, — холодно отрезает Штейнберг. — Вы понимаете, что произошло?

— Нет.

— Кустарник был жив и вдруг умер, распался. В одночасье.

Круглов ошарашенно смотрит на нежданного гостя.

— Вы думаете… — почему-то понизив голос, начинает он.

— Что-то в структуре растения накопилось такое, что она, структура, рассыпалась в прах. Жизнь, исчерпавшая себя, — говорит Штейнберг, потирая в задумчивости лоб.

Некоторое время они молчат. Соседка проходит мимо них, ворча:

— Натопчут в коридоре… убирай за ними…

— Юра, мне не хочется обращаться в институт, — говорит Штейнберг. — Можно ли воспользоваться вашей лабораторией, если она действительно…