Александр Казанцев - Том (6). Пылающий остров

Кадасима опустил письмо и остановившимся взглядом посмотрел на надувшуюся, готовую лопнуть бумагу наружной стены. Слышался истерический вой ветра.

– Воздух мчится в Тихий океан, чтобы превратиться на острове Аренида в серую пыль, как в колбе мистера Вельта, – произнес Кадасима.

– Что изволили вы сказать? – переспросила японка.

– Ничего, – ответил старик и снова принялся за письмо.

«…Они беснуются, сорят деньгами, но они не хотят давать деньги даже за лучшие мои драгоценности. Отец, проходит один день за другим. Стоимость акции спасения растет с каждым днем. И я начинаю думать, что мне никогда не купить ее. А когда я прихожу к этой мысли, мне начинает грезиться наш Ниппон, прозрачный розовый воздух и жизнь. Отец, мне начинает грезиться жизнь, как будто она может продолжаться! Тогда я падаю на пол и беззвучно рыдаю. Рыдаю, хотя, может быть, это и недостойно японки. Но это плачет не японка. Нет. Это просто девочка, которую ты так любил, которую покидает жизнь, не показав ей своего сияющего лица…»

Подписи не было. Вместо нее почему-то расплылись последние иероглифы письма.

Кадасима уронил руки и письмо на циновку. Потом он вскочил и, присев на корточки около телевизефона, судорожно стал набирать один номер за другим.

Бывший председатель найкаку – совета министров – генерал Кадасима звонил в банки. Старик Кадасима хотел достать денег, чтобы купить своей девочке акцию спасения.

Но в прекрасной стране Ниппон уже стало известно об отставке кратковременного председателя найкаку генерала Кадасимы. У банков не было денег для просто Кадасимы.

Больше двух часов набирал старик дрожащими руками номера. Но все было напрасно. Банки и друзья знали уже о провале проекта.

У старика Кадасимы на склоне лет не оказалось ни положения, ни друзей. У него не осталось даже надежды на спасение существа, которое он любил больше всего на свете.

Тогда старик, не снимая киримона, надел на ноги деревянные гэта и почти бегом выбежал на улицу.

Он бежал, задыхаясь, чувствуя на себе давление ветра, напоминавшего о неминуемой гибели.

Старик бежал и почему-то шептал свои давнишние стихи, написанные очень давно, еще до получения генеральского чина:

Какой-то рикша перегнал старика, но Кадасима не остановил его, а вскочил в трамвай.

В трамвае старик горько усмехнулся. Он услышал, что новый, заменивший его, Кадасиму, премьер-министр объявил по радио о готовности Японии сотрудничать с Советской страной в деле борьбы с мировой катастрофой.

Через четверть часа Кадасима входил в великолепный подъезд банкирского дома Фурукава. Швейцары подобострастно открывали перед ним двери: они узнали его. Да, господин Фурукава здесь, в своем кабинете.

Фурукава в жилете сидел в вертящемся кресле. Босой ногой он уперся в выдвинутый ящик стола, правой рукой что-то поспешно писал, а левой обмахивался веером. Увидев Кадасиму, он отложил перо if переложил веер в правую руку.

Войдя в кабинет банкира, Кадасима преобразился. Он совсем забыл, что на нем не генеральский мундир, а домашний киримон и деревянные гэта. Гордо закинув голову, расправив плечи, он небрежно оперся о стол и сказал:

– Сын мой! Великая дружба связывала меня с твоим отцом. Великая дружба связывала и нас с тобой. Я всегда носил ее в сердце. И она, эта священная дружба, привела меня сейчас к тебе.

Банкир, искоса глядя на старика, энергичнее замахал веером.

– Из этого письма тебе станет понятна моя просьба. Я рассчитываю, что ты поступишь, как поступил бы твой отец.

Фурукава взял протянутое ему письмо и многозначительно сказал со сладкой улыбкой:

– Я рад слышать, что вы, высокочтимый мой генерал, нашли возможность освободить свою благородную старость от государственных забот. Я тоже спешу закончить свои дела.

Кадасима ничего не выразил на своем лице, но на сердце он почувствовал пустоту. Еще владея собой, он сказал:

– Сын мой Фурукава! Я рассчитываю, что ты вспомнишь о том чисто моральном, незримом влиянии, какое оказал я на твои последние банковские дела, будучи автором известного тебе проекта и председателем найкаку.

Фурукава читал письмо. Кадасима стоял перед ним, так и не приглашенный сесть.

Банкир положил письмо перед собой, откинулся в кресле и замахал веером:

– Вы говорите о том моральном, незримом влиянии, какое имели вы на мои дела в части посредничества по изготовлению кинжалов вакасатси? Вы требуете теперь расплаты?

– Да, Фурукава, я осмеливаюсь напомнить об этом, потому что… – Старик замолчал, стараясь сохранить спокойствие.

– Я позволю себе, генерал, рассказать вам одну старинную японскую историю… – Не дожидаясь ответа Кадасимы, банкир начал: – На улице Терамаки, в Киото, жили два соседа. Один из них славился необыкновенным искусством жарить рыбу. Другой же был если не скряга, то расчетливый человек. Он стал приходить к своему соседу, когда тот жарил рыбу, и, вдыхая ее умопомрачительный аромат, ел свой рис. Так, насыщаясь простым рисом, он испытывал наслаждение, будто ел замечательную рыбу.

Фурукава прикрылся веером и посмотрел на старика. Тот, понурив голову, молчал.

– Так продолжалось долго. Но вот искуснику по жарению рыбы пришла в голову мысль, что сосед, обладатель питающегося запахом носа, должен заплатить ему за это. Недолго думая он написал счет. Сосед принял бумагу и улыбнулся. – При этом Фурукава отвел веер в сторону и улыбнулся. – Затем он с той же улыбкой кивнул жене головой и приказал ей подать денежную, шкатулку. Женщина повиновалась. Тогда он вынул из шкатулки пригоршню золотых монет, бросил их на блюдо и принялся трясти его так, чтобы деньги громко звенели. – При этом Фурукава вынул кошелек, позвенел находившимися в нем монетами и положил его на стол. – Потом сосед коснулся веером счета, поклонился и сказал: «Ну, теперь, надеюсь, мы квиты». – «Как! – вскричал удивленный повар. – Вы отказываетесь платить?» – «Нисколько, – ответил сосед. – Вы требовали платы за запах ваших угрей, а я заплатил вам звоном моих монет».

Фурукава потрогал веером кошелек, наблюдая, как, согнувшись и шаркая по полу деревянными гэта, старик выходил из комнаты.

На лугу за буковой рощей сиял жаркий, ослепительный день. Но в узкие стрельчатые окна сквозь толщу многовековых стен замка почти не проникало солнце. Узкие полосы светящейся пыли тянулись от каждого высокого окна к полу. Они походили на перегородки, белыми стенками разгородившие полумрак. Теки не рассеивались от этого, а казались еще гуще, темнее.