Герберт Уэллс - Машина времени (сборник)

Затем я увидел атолл. Он неожиданно выплыл совсем рядом вместе с восходящим солнцем. Меня несло прямо к нему до тех пор, пока до берега не осталось меньше полумили, а затем течение вдруг свернуло в сторону, и мне пришлось грести изо всех сил руками и кусками скорлупы эпиорниса, чтобы попасть на остров. И все-таки я добрался до него. Это был самый обыкновенный атолл, около четырех миль в окружности; на нем росло несколько деревьев, сочился родник, а лагуна так и кишела рыбой, главным образом губанами. Я отнес яйцо на берег, выбрав подходящее место, – достаточно далеко от границы прилива и на солнце, чтобы создать для него самые лучшие условия; затем втащил на берег каноэ, целое и невредимое, и отправился осматривать окрестности. Удивительно, до чего тоскливы эти атоллы! Как только я нашел родник, у меня пропал всякий интерес к острову. В детстве мне казалось, что ничто не может быть лучше и увлекательнее, чем жизнь Робинзона, но мой атолл был скучен, как сборник проповедей. Я ходил по нему в поисках чего-нибудь съедобного и размышлял. Но еще задолго до того как завершился мой первый день на атолле, меня уже одолела тоска. А ведь мне очень повезло – едва я высадился на берег, погода переменилась. Над морем, по направлению к северу, пронеслась гроза, частично захватив и остров; ночью пошел проливной дождь и поднялся ветер, который выл и крутил все вокруг. Будь я в открытом океане, каноэ ничего не стоило бы перевернуться, это ясно.

Я спал под челноком, а яйцо, к счастью, лежало в песке, подальше от берега. Первое, что я тогда услышал, был грохот, такой, словно на доски обрушился град камней; меня всего обдало водой. Перед этим мне снилось Антананариво, и я стал звать Интоши, чтобы узнать у нее, какого черта там шумят; я протянул руку к стулу, на котором обычно лежали спички, и тут только вспомнил, где я. Фосфоресцирующие волны накатывались на остров, словно собираясь поглотить меня; кругом было темно, как в аду. В воздухе стоял сплошной рев. Тучи висели над самой моей головой, а дождь лил так, будто небо начало тонуть и кто-то вычерпывал воду, выливая ее за край небосвода. Ко мне приближался огромный вал, извивающийся, как разъяренная змея, и я пустился бежать. Затем я вспомнил о лодке, и как только вода с шипением отхлынула, помчался к ней, но она уже исчезла. Тогда я решил посмотреть, цело ли яйцо, и ощупью добрался до него. Оно было в безопасности, самые ярые волны не смогли докатиться туда; я уселся рядом с ним и обнял его, как приятеля. Ну и ночка это была, Боже ты мой!

Шторм утих к утру. Когда рассвело, небо прояснилось, а по всему берегу были разбросаны обломки досок – то, что осталось от моего каноэ. В результате для меня нашлась кое-какая работа. Я выбрал два дерева, росших рядом, и из остатков лодки соорудил между ними нечто вроде шалаша для защиты от штормов. А еще в этот день вылупился птенец. Вылупился, сэр, в то время, когда я спал, положив голову на яйцо, как на подушку! Сначала я услышал сильный стук, затем меня тряхнуло и я сел – кончик яйца был пробит, и оттуда выглядывала забавная коричневая головка.

«Господи! – сказал я. – Добро пожаловать!»

Птенец поднатужился и вылез наружу. Он оказался славным, дружелюбным малышом величиной с небольшую курицу и очень походил на всех других птенцов, только крупнее. Вначале его оперение было грязно-бурым, но вскоре серые струпья отвалились и остались только редкие перышки, пушистые, как мех. Трудно передать мою радость при виде его. Робинзон Крузо и тот не был так одинок, как я, уверяю вас. А тут у меня появилась преинтересная компания. Птенец смотрел на меня и моргал, закатывая веки кверху, как курица, затем чирикнул и сразу начал клевать песок, как будто вылупиться с опозданием в триста лет было для него сущей безделицей.

«Привет, Пятница!» – весело произнес я. Еще в каноэ, увидев, что в яйце развивается зародыш, я решил: если птенец вылупится, я, конечно, назову его Пятницей. Меня немножко беспокоило, чем я его буду кормить, а потому сразу дал ему кусок сырого губана. Он проглотил его и снова разинул клюв. Это меня обрадовало – ведь если бы он, учитывая столь непростые обстоятельства, оказался чересчур разборчивым, мне пришлось бы в конце концов съесть его самого.

Вы не можете себе представить, каким занятным был этот птенец эпиорниса! С самого начала он не отходил от меня ни на шаг. Обычно он стоял рядом и смотрел, как я ужу рыбу в лагуне; я делился с ним всем, что вылавливал. К тому же он был умницей. На берегу, в песке, попадались какие-то противные зеленые бородавчатые штучки, похожие на маринованные корнишоны; он попробовал проглотить одну из них, и ему стало худо. Больше он на них даже не глядел.

И он рос. Рос чуть ли не на глазах. А так как я никогда не был особенно общительным, его спокойная дружелюбная натура вполне устраивала меня. Почти два года мы были счастливы, как можно быть счастливым на подобном острове. Зная, что у Доусона накапливается мое жалованье, я откинул все деловые заботы. Временами мы видели парус, однако ни одно судно не приблизилось к нашему острову. Я развлекался тем, что украшал атолл узорами из морских ежей и разных причудливых раковин, а вдоль берега выложил камнями: «Остров Эпиорниса» – очень аккуратно, большими буквами, как делают из цветных камешков у нас на родине, возле железнодорожных станций. Кроме того, я разместил на песке математические вычисления и разные рисунки. Иногда я лежал и смотрел, как эта птичка важно выступает около меня и все растет, растет. «Если меня когда-нибудь заберут отсюда, – думал я, – вполне можно будет зарабатывать на жизнь, демонстрируя мою птицу». После первой линьки она стала красивой – с хохолком, голубой бородкой и пышными зелеными перьями в хвосте. Я все ломал себе голову, имеет Доусон право претендовать на нее или нет. Во время шторма или в период дождей мы уютно лежали в шалаше, построенном из остатков каноэ, и я рассказывал Пятнице всякие небылицы про своих друзей на родине. А после шторма мы вместе обходили остров, проверяя, не выкинуло ли волной чего-нибудь на берег. Словом – идиллия. Если бы еще немного табачку, ну просто была бы райская жизнь.

Но к концу второго года что-то стало не ладиться в нашем маленьком раю. Пятница достиг тогда примерно четырнадцати футов в высоту; у него была большая широкая голова, по форме напоминавшая конец кирки, и огромные коричневые глаза с желтым ободком, посаженные не по-куриному – с обеих сторон, а по-человечьи – близко друг к другу. Оперение у него было красивое: не полутраурное, как у всяких страусов, а скорее, по цвету и фактуре, как у казуара. И вот он начал топорщить гребешок при виде меня и важничать, проявляя признаки скверного характера.