Юрий Шушкевич - Вексель Судьбы (книга первая)

Ибо если мы, проживая жизнь, с лёгкостью впускаем в себя всю сопровождающую нас грязь, без которой невозможно добиться положения и успеха, то уже к совершеннолетию не только человеческие души, но и тела оказываются безнадёжно отравлеными мировым злом. И когда в порыве страсти мы начинаем обожать чужое тело, то вместе с ним обожаем и яд, сочащийся из всех его пор. Возможно, что действие именно этого яда и приносит наслаждение -- да, да, скорее всего именно так оно и обстоит, поскольку подобно всякому яду наслаждение нельзя вкушать много и долго. С другой стороны, если человеческая жизнь есть борьба за наслаждение, из которого высшим для большинства из нас является обладание женской плотью, сим ядом пропитанной, -- то к чему тогда стремимся и чего достигаем мы по мере свершения своих жизненных планов и стяжания успеха, славы и богатства?

Я без стеснения стал заглядывать в глаза моей Марианне, прежде срока начинавшие выцветать от подобной, должно быть, ядовитой любви, и мне вспомнились гумилёвские строчки с врезавшимся в память описанием инфернальной вечности:

...Ты увидишь пред собой блудницу

С острыми жемчужными зубами.

Сладко будет ей к тебе приникнуть,

Целовать со злобой бесконечной,

Ты не сможешь двинуться и крикнуть.

Это всё. И это будет вечно.

Интересно, подумал я, поднося к губам бокал с вином, только что соединившийся с её бокалом: каким именно будет мой персональный ад? Ведь если следовать моей космогонии, то моей душе будет непросто слиться с мировой ненавистью, поскольку я, в общем-то, в своей жизни никого по-настоящему не ненавидел. Да и отравленной любовью, положа руку на сердце, не злоупотреблял. Всю жизнь я так или иначе занимался собой, своими персональными проблемами и внутренним миром, ведя во имя них никому не ведомые битвы.

Поэтому, наверное, после своей кончины я буду пребывать в мрачном и оцепенелом молчании, подобно бельфорскому льву, которым я сегодня любовался на площади Данфер-Рошро. Ну а если я смогу реализовать свой план и куда-нибудь пристрою открытые Тропецким сокровища -- то сделаюсь героем, как и тот полковник, угробивший пусть в символичной, но никому не нужной обороне в три раза больше солдат, чем осаждавший его неприятель. Я же уже угробил Тропецкого. Возможно, что мне придётся прикончить кого-нибудь ещё, и даже если мой личный мартиролог на этом и прекратится, то за припасённое Тропецким открытие, которое теперь я скоро предъявлю человечеству, ещё сгинут тысячи и тысячи других, ничего не ведающих, не виноватых и совершенно не способных изменить свою несчастную судьбу.

И при этом выходит, что за данное сомнительное право пускать чужие жизни на ветер я сегодня имею в бумажнике по здешним меркам целый капитал -- две тысячи военных рейхсмарок, а если захочу -- мне из Берлина переведут ещё сколько угодно! Я имею привилегию пить в оккупированном Париже лучшее вино, заставляя очумелых поваров что-то для меня жарить и пассировать. Я могу, наконец, немедленно и в любом количестве купить любовь этой пусть потрёпанной, но неглупой парижанки. Или какой-нибудь ещё другой, третьей, пятой, похуже ли, получше -- мне наплевать!

Да, я определённо начинал становиться копией Тропецкого, которого не волновали человеческие страдания. И самое неприятное -- в моих руках находился рычаг, с помощью которого в полной мере можно было бы осчастливить всё человечество. А если не хватать столь высоко, то у меня в кармане лежал козырь, манхув которым представлялось возможным остановить репрессии по отношению к европейскому еврейству. Казалось бы, чего проще -- передать векселя фюреру, и он немедленно прекратит выжимать из евреев припрятанные, по его мнению, в их среде ключи к мировому богатству. Немцы перестанут хватать и вывозить из Парижа тысячами несчастные еврейские семьи, уцелевшие смельчаки прекратят из-за угла убивать немецких солдат, а немцы перестанут в отместку за последних казнить ни в чём не виноватых галлов. Борьба на восточном фронте также сразу потеряет смысл, поскольку если Тропецкий прав, то Гитлеру придётся пойти на сотрудничество с русскими, коль скоро он всерьёз пожелает отобрать у англосаксов власть над мировыми деньгами. Англия же сама нарвалась на эту войну и как только её финансовое могущество пошатнётся, она легко пойдёт с Германией на мир, о чём, собственно, всегда говорил и к чему по-прежнему полушёпотом продолжает призывать Риббентроп...

Тем не менее я не стану ничего предпринимать и продолжу спокойно пить своё вино и ждать, когда мне принесут турнедо-планш под коньячным соусом. А потом -- почему бы и нет, время ведь имеется! -- прогуляюсь куда-нибудь со стареющей красоткой. И я буду прав, поскольку от моих действий ровным счётом ничего не зависит. Ведь в движение сегодня приведены колоссальнейшие мировые силы и любой здравый взгляд показывает, что рычаги, которыми я теперь располагаю, в практическом плане смогут заработать отнюдь не скоро, если заработают вообще. Кровавым шестерням предстоит ещё долго и безостановочно крутиться, и каждый из нас, вне своего желания, получит персональную порцию страданий или удовольствий -- ибо удовольствие, согласно моей новой теории, с неизбежностью возникает там, где страдание пробивает в океане мировой ненависти временную и случайную брешь.

Примерно вот так, проворачивая в голове подобные умозаключения и одновременно болтая со своей demi-mondaine о вине, о холодной парижской погоде и о ценах в берлинских магазинах, я совершенно потерял из вида, что не ответил на её главный ко мне вопрос. Она напомнила мне о нём вполне изящно хотя и немного бесцеремонно, поинтересовавшись, в каких парижских борделях я бывал и бывал ли в них вообще.

-- Ma chИrie, -- ответил я немедленно. -- Когда я впервые переступил порог борделя, вы ещё пели в приходском хоре.

Она совершенно не обиделась и ответила, что в таком случае у меня есть возможность насладиться её гораздо лучше сохранившейся невинностью. Мы оба расхохотались и я, признаться, всерьёз задумался над тем, чтобы принять её предложение и прогуляться в гостиницу, располагавшуюся ближайшем квартале. До назначенного мне времени встречи оставалось ещё больше часа, так что все возможности были налицо. И тем не менее я дал понять, что имею на этот вечер другие планы.

До сих пор сам не понимаю, что сподвигло меня на такой ответ, нехарактерный для сверхчеловека, каковым в тот момент я вполне себя осознавал. Думаю, что причиной являлось затеплившееся где-то в глубине чувство жалости к этой несчастной и умной женщине, обречённой на прозябание безо всякого утешения и надежды. Прогуливаясь ранее по городу, я имел возможность наблюдать отвратительную толпу немецких офицеров возле знаменитого борделя на улице Шабанэ, из чего сделал вывод, что именно за утешением прибилась ко мне моя Марианна.