Андрей Столяров - Послание к коринфянам

- Надо подумать, - неопределенно ответил Лука.

В словах Чукчи был, конечно, определенный резон. И даже немалый. Земля им попалась действительно плохая, урожай в этом году получился сам-три, надо бы, пока не поздно, поменять участок. Но идти в долю с соседом? В долю с Чукчей, который убьет тебя после первого же урожая? Нет, это слишком опасно.

- Жениться бы тебе надо, - уходя от темы, сказал он. Возьми себе женщину со Страстного бульвара, на Страстном бульваре много приличных женщин. Вот вдвоем и поднимете целину.

Чукча посмотрел на него и презрительно сплюнул:

- Чтоб я взял проститутку?.. Плохо ты, приятель, обо мне думаешь... С проститутками пусть вурдалаки живут. А я - человек...

- Но ведь не все женщины на Страстном - проститутки, примирительно сказал Лука.

Чукча сильно прищурился.

- Для меня - все, - веско сказал он. - Лубянку они прошли? Прошли! Вурдалаки из кремлевской охраны с ними спали? Спали! Значит - все. Проститутки...

Он обернулся на животные повизгивания и хрипы, донесшиеся с дороги, и долго, нехорошим взглядом смотрел на телегу, запряженную шестью черными свиньями, которая, просыпая солому, влекла на себе нескольких голых людей обоего пола, выкрашенных прямо по коже в красное и в синее - будто клоуны. Люди эти, привалившиеся друг к дружке, невыносимо зевали, почесывались и, видимо, чтобы согреться на пронизывающем ветру, то и дело прикладывались к толстой громоздкой бутыли коричневого стекла, на боку которой были нарисованы череп и кости. А на коленях у них, сверкая лаком, багровели электрогитары самых причудливых форм: торчали грифы, завивались кверху оборванные струны, холодно отражали солнце большие медные тарелки, лежащие на соломе.

- В Кремль, значит, поехали, - задумчиво сказал Чукча. На концерт, значит... Каждый день, видишь ли, у них - концерт...

И сейчас же над черными кремлевскими куполами, еще год назад приспособленными под стационарные усилители, поднялся в хрустальную зелень неба красный столб дыма - перевитый, подсвеченный солнцем, растворяющийся где-то в стратосфере и отрывисто, будто лопнув, прозвучала басовая струна. Затем - вторая, третья: звонкий красивый аккорд, полный силы и пугающей темной радости, точно мыльный пузырь, надулся над силуэтом Кремля.

Грохнули завывающие цимбалы.

Тогда Чукча перегнулся через ограду и жарко, оглядываясь по сторонам, прошептал:

- Не тех мы тогда затоптали, не тех... Промашка вышла на Толковище... Других бы следовало - хрясь, хрясь!.. Вот теперь и расплачиваемся...

- Ну я, предположим, не топтал, - холодно возразил Лука.

- Не топтал? Ну - умный!..

И Чукча, отвернувшись, зашагал через огород - увязая в грязи, балансируя, чтобы не упасть, короткими растопыренными руками...

Лука снова вздохнул.

Все это время, пока они разговаривали, он осторожно, чтобы не заметил сосед, косил глазом на слегка приотворенную осевшую дверь сарая. Чтобы закрыть дверь до конца, ее следовало немного приподнять на петлях, а тот, кто находился внутри, конечно, не знал об этом: черная широкая щель хорошо вырисовывалась на фоне сосновых досок, однако признаков жизни за ней не чувствовалось, и поэтому, поколебавшись немного, он, сначала вернулся к дому, снял с него ставни, представляющие собой крепкие деревянные щиты, обтянутые фанерой, прошел внутрь, где дневной резкий свет, пробиваясь через окна, составленные из накладывающихся друг на друга кусков стекла, освещал казарменную убогость жилого помещения: нары под тощим матрасом, холодный земляной пол, плесень на стенах, от всего этого веяло привычной незамечаемой бедностью сел за грубо сколоченный стол, протянув руку, положил перед собой луковицу в фиолетовой кожуре, кусок твердого ссохшегося хлеба, налил теплой бурды из чудом сохранившегося термоса и начал жевать, с некоторым напряжением перемалывая хлебную колкость и смывая едкий луковый сок желудевым кофе.

И так он ел, механически двигая челюстями, уставившись в пространство невидящим долгим взглядом, - пока, потянувшись в очередной раз за хлебом, вдруг не обнаружил вместо него лишь мелкие колючие крошки. Луковица к тому времени тоже кончилась.

Тогда он опять вздохнул.

А затем, нашарив на полке другую луковицу и другой кусок хлеба, впрочем, такой же твердый от давней засохлости, завернул все это в чистую тряпку, поставил рядом термос и, чуть-чуть поразмыслив, добавил сюда же теплые войлочные тапки, сделанные, судя по всему, из верха валенок.

- Ладно, - сказал он самому себе.

И, прихватив узелок, энергично вышел наружу. Солнце к этому часу поднялось уже достаточно высоко и, разогнав туман, царило над стылым миром: круглая черная капля в зеленом небе, совершенно непроницаемая для взгляда, непонятно было, за счет чего образовывался дневной свет, выглядело все это довольно дико, тем более, что над Кремлем теперь поднимались уже два дымных столба: красный и синий, - аэростат зловеще покачивался слева от них, звонкие гитарные аккорды сливались в тяжелый ритм и, перекрывая его, плавал над верхушками колоколен наглый бесовский хохот.

То есть, все было как обычно.

За ним никто не следил.

Однако стоило ему взяться за железную скобу двери и уже было напрячься, чтобы, оторвав ее от земли, протолкнуть внутрь, как мальчишеский ломкий голос, немного запыхиваясь, произнес:

- Здравствуйте, господин учитель!..

Он едва не уронил драгоценный термос: хмурый высокий подросток, как оборотень, возник перед ним и смущал его неприветливым упорством взгляда. Был он в светлой холщовой рубашке, перетянутой солдатским ремнем, и в холщовых же шароварах, заправленных тоже в валенки, которые по низу, видимо вручную, были облиты резиной, так что получилось нечто вроде галош, а под мышкой его кожаным благородством темнела потертая, но еще роскошная министерская папка, совершенно не сочетающаяся с домотканой одеждой. И еще не сочеталась с ней круглая черная шапочка еврейского образца, будто приклеенная на самой макушке: желтые патлы, выбивавшиеся из-под нее, были похожи на солому.

- А... это ты... - напряженно сказал Лука. Ему не понравился собственный голос, который предательски дрогнул. Здравствуй... Разве мы на сегодня договаривались?..

Подросток переступил с ноги на ногу.

- Так ведь суббота, господин учитель, - почтительно напомнил он. - Я вот - географию, арифметику приготовил. Папаша мне еще вчера говорили: дескать, обязательно передай привет господину учителю, засвидетельствуй, мол, перед ним мое уважение... Умный, мол, человек господин учитель, побольше бы нам таких...

И подросток склонил голову.

Однако, в почтительности его было что-то хамоватое.

Словно он заведомо считал себя выше Луки, но по каким-то неведомым соображениям играл в подчиненного.