Роджер Зилазни - Остров мертвых

Я сопротивлялся, но можно ли бороться с толстым скользким бронированным кобелем, у которого множество лап, старающихся тебя разорвать. В тот момент правая моя рука была плотно прижата к боку, а левой мне не за что было уцепиться, чтобы что-нибудь придумать. Кольца вокруг меня сжимались. Голова приближалась, и я пытался выдернуться. Я колотился и царапался, пока наконец мне не удалось выпростать правую руку, отчасти лишившись при этом кожи.

Этой рукой я и остановил надвигающуюся голову. Я ухватился за нижнюю челюсть и уперся в нее, не давая голове приблизиться. Вокруг моего пояса обвилась еще одна тугая петля — она была даже мощнее, чем объятие голема. Гад замотал головой, освобождаясь от моей руки, — голова опустилась, широко раскрывая челюсти.

Сопротивление Миштиго, должно быть, тоже мешало гаду — движения последнего были не столь скоры, что давало мне время сориентироваться.

Чтобы удержать челюсти, я сунул обе руки в пасть.

Нёбо было скользким, и ладонь моя медленно сползала по нему. Собрав все свои силы, я еще крепче даванул на нижнюю челюсть. Пасть открылась еще на полфута и на этом застопорила.

Гад попытался податься назад, чтобы освободиться от меня, но петли, которыми он нас сжимал, лишали его надежной опоры.

Правая моя рука скользнула глубже — еще немного, и я потеряю упор.

И тут я услышал чей-то громкий крик.

И почти одновременно последовал этот вздрог. Я быстро высвободил руки, почувствовав, что на мгновение силы покинули это существо. Затем раздалось страшное клацание зубов, и по телу гада пошли конвульсии. На какой-то миг я потерял сознание.

Затем я стал с ним бороться, пытаясь выпутаться из узлов. Копье с гладким древком, проткнувшее боадила, вынимало из него жизнь, и движения его вдруг стали скорее спазматическими, нежели агрессивными.

Меня еще дважды опрокинуло ударами его хвоста, но я все же освободил Миштиго, и мы отбежали футов на пятьдесят, откуда и смотрели, как умирает боадил. Это продолжалось недолго.

Тут же с невозмутимым видом стоял Хасан. Ассагай, в метании которого Хасан так долго тренировался, сделал свое дело. Когда позднее Джордж вскрыл это чудовище, мы обнаружили, что копье прошло в двух дюймах от сердца, перебив большую артерию. Между прочим, у него было две дюжины ног, равно расположенных по двум его сторонам, как и можно было ожидать.

Дос Сантос стоял возле Хасана, а Диана стояла возле Дос Сантоса. Все остальные из нашего лагеря тоже были там.

— Хороший номер, — сказал я. — Отличный бросок. Спасибо.

— Ничего особенного, — ответил Хасан.

Ничего особенного, сказал он. Ничего, если не считать смертельной схватки с големом, которого он изловчился настроить на убийство. Но если в тот раз Хасан хотел меня убить, тогда почему он спас меня от боадила?

Если только все, что он сказал тогда в Порту, не голая правда — что его наняли защищать веганца. Это было его главное дело, а убивать меня было делом второстепенным — в таком случае он спас меня как бы за компанию с Миштиго.

Но тогда…

О, черт подери. Выброси это из головы.

Я поднял камень и швырнул его как можно дальше, затем другой. Скиммер должен был прилететь к нашему лагерю на следующий день, и мы должны были отправиться в Афины, сделав только одну остановку, чтобы подбросить Рамзеса и трех его помощников до Нового Каира. Я был рад, что покидаю Египет с его былью и пылью, с его мертвыми полубогами-полуживотными. Меня уже тошнило от этого места.

Тут на связь из Порта вышел Фил, и Рамзес позвал меня в палатку с радиопередатчиком.

— Слушаю, — сказал я.

— Конрад, это Фил. Я только что написал элегию в память о ней, и я бы хотел тебе ее прочесть. Хотя я никогда с ней не встречался, я слышал, что ты говорил о ней, и я видел ее портрет, так что, думаю, у меня довольно хорошо получилось…

— Фил, пожалуйста, мне сейчас не до поэтических соболезнований. Может, в другой раз…

— Но эта элегия написана не по трафарету. Я знаю, что ты такие не любишь. Так что я на тебя не обижаюсь.

Рука моя зависла над тумблером отключения связи, подождала, а затем вместо этого потянулась к сигаретам Рамзеса.

— Ладно. Давай. Я слушаю.

И он прочел, и это в самом деле было неплохо написано. Я мало что запомнил. Я только запомнил те живые, чистые слова, идущие сюда с расстояния в подземного шара, и себя, что стоял здесь, ободранный снаружи и внутри, и слушал их. Он описал добродетели Нимфы, которую заполучил Посейдон, затем уступивший ее своему брату Гадесу. Он взывал к всеобщей скорби всех четырех стихий. И пока он читал, я мысленно перенесся обратно в те два счастливых месяца на Косе, и все последующее изгладилось из памяти; и мы снова были на борту «Идола», держа курс на островок, с его полусвященной рощицей — мы выбрали его для нашего пикника, и купались там, лежали под лучами солнца, не разнимая рук, без слов, просто ощущая, как солнцепад, словно водопад, только нежный, горячий, сверкающий, низвергается на наши розовые обнаженные души, там, на бесконечном пляже, который кружил, окружая то крошечное царство, и неизменно возвращался к нам.

Он закончил и пару раз кашлянул, прочищая горло, и остров мой пропал из виду, унеся часть меня с собой [55] намек на знаменитую цитату из Джона Донна, взятую эпиграфом к роману Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол». , поскольку все это было, было.

— Спасибо, Фил, — сказал я. — Очень мило.

— Мне очень приятно, что ты одобряешь, — сказал он. — Я вылетаю в полдень в Афины. Я бы хотел присоединиться к вам на этом отрезке вашего пути, если ты не возражаешь.

— Давай, — сказал я. — Только, если можно, объясни, с какой целью?

— Хочу снова увидеть Грецию. Поскольку и ты там будешь, есть повод вспомнить наше прошлое. Я бы хотел бросить прощальный взгляд на несколько Старых Мест.

— Ты что, с жизнью прощаешься?

— Хм… Я принял серию таблеток Ж. С. со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мне чудится, что пружина у меня внутри все слабеет и слабеет. Может, таблетки подзаведут ее, а может, нет. Так или иначе, я снова хочу повидать Грецию, и, кажется, это последний шанс.

— По-моему, ты заблуждаешься. Так или иначе, мы будем обедать завтра в Алтарном Саду, около восьми вечера.

— Прекрасно. Там и увидимся.

— Кончаю связь.

— До свидания, Конрад.

— До свидания.

Я вышел, принял душ, натерся жидкой мазью и оделся во все чистое. В нескольких местах еще болело, но тело мое было по крайней мере чистым. Затем я разыскал веганца, который только что завершил такое же омовение, и вперил в него злобный взгляд.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — начал я, — но одна из причин, почему вам хотелось, чтобы я устроил этот спектакль, — это мой потенциальный дар выживания. Верно?