Майкл Гелприн - Миротворец 45‑го калибра (сборник)

Шестеро нас было, погодков. А осталось лишь четверо, если меня считать, хотя меня считать не каждый станет. Чего, говорят, придурка за человека считать, разве что только за половину. Придурок – он придурок и есть.

В это утро пальба началась, едва петухи пропели. Я скатился с кровати и, путаясь в ночной сорочке, на четвереньках попылил к окну. Это папашка мой разудалый выдернул бы из-под подушки два кольта да и засадил на звук, а после разбирался бы, чего стреляли. Или Грег, старший из оставшихся братьев, он вообще вылитый папашка, разве что с девками меньше путается. Да и остальные двое труса праздновать бы не стали. А я вот честно скажу – боюсь, что меня пристрелят. Ну да мне простительно, что с придурка взять: мало того что на башку слабак, так еще и слабак по жизни.

В общем, не успел я до окна добраться, как дверь входная отворилась. Да не просто отворилась, а от такого пинка, что позавидовал бы наш саврасый, которому как кого лягнуть, так равных в округе нету.

Я уже и с жизнью прощаться начал, однако обошлось.

– Том, ты дома, сынок? – от двери орут. Голосом, от которого кони шарахаются. Такой голос только у одного человека на всю округу – у горлопанистого шерифа Джо. Я иногда думаю, что его в шерифы за голос и произвели, больше-то все равно не за что.

– Дома, – говорю, – мистер, где мне быть-то. А что шумели, никак случилось чего?

Тут вслед за шерифом вся его команда вваливается – семь рыл в полной боевой сбруе и при пушках, а дышат так, будто каждого миль пятнадцать галопом гоняли да еще кнутом подбадривали, чтобы шибче копыта переставлял.

– Случилось, сынок, – шериф Джо отвечает. – Случилось. Беги, отпирай конюшню, Том, мы лошадей возьмем, наши запалились уже, мы их здесь оставим.

– Не могу, – говорю, – господин шериф. Папашка меня застрелит, как вернется, если коней отдам.

Тут шериф подходит ко мне, руку на плечо кладет и говорит:

– Времени у нас нет, сынок. Отпирай конюшню. Не станет отец на тебя серчать, он больше ни на кого уже серчать не станет. Убили твоего отца, Том, застрелили три часа тому назад, когда салун грабили. Сам Костлявый Бад и пристрелил, говорят. И не только его, много народу побили: там, в салуне, крупная игра шла, большой куш Костлявый взял. Не догоним – уйдет банда в Кактусовую пустошь, там ее уже не достать.

На похороны вся округа съехалась. Стоял я под проливным дождем рядом с Линдой из Литтл-дог и под монотонное бормотание пастора Смита все гадал, почему она не плачет. Так ни одной слезинки и не обронила, пока в могилы одного за другим опускали отцов наших, а за ними и братьев.

Там, на склоне холма, за которым Чертов перевал начинается, и сложили они головы. Три моих брата и оба Линдиных вместе с ними. Стада рядом паслись: наше по восточную сторону от Кривой тропы, что к Чертову перевалу ведет, а их – по западную. Так оба стада за перевал и угнали. Шериф Джо говорит, что простить себе не может, на считаные минуты опоздали всего, на склоне могли бы всех снять, а как к перевалу рванули, встретили их оттуда огнем, едва сами уцелели. А еще он говорит, что после такого дела уйдет из наших краев Костлявый Бад. Стада продаст перекупщикам по дешевке и уйдет. Вместе с теми деньгами, что в салуне взяли, банде теперь надолго хватит.

– Но ты не отчаивайся, Том, сынок, – шериф еще сказал. – И ты, дочка. С голоду вам, сиротам, умереть не дадим. За ранчо ваши неплохие деньги выручить можно, даже без скотины. Земля нынче в цене, найдем покупателей, сейчас людей с деньгами много. Поедете в Хьюстон или даже в Даллас, там к какому-никакому делу пристроитесь. Жить-то надо, ребятки, всем надо, даже полным сиротам.

Сиротам… Только после его слов я осознал, что теперь сирота. И Линда Тернер тоже. Отца ее, Безголового Джима Тернера, вместе с моим в салуне угрохали. А мать умерла, когда ее рожала, так же как моя, когда рожала меня.

– Что делать-то теперь будешь, Том? – Линда спросила, когда все закончилось и соседи разъехались по своим ранчо. – Ты уже думал над тем, как будешь его искать?

– Кого искать? – не понял я. – Зачем?

– Тебе следовало родиться женщиной, Том, – сказала Линда. – А мне – мужчиной. Господь Бог ошибся, когда поступил с нами наоборот. Так ты что же, не станешь его искать?

– Да кого искать-то?

– Бада Покера. Так и позволишь ему уйти в Мексику прогуливать жизни твоей родни?

– Ты, наверное, считаешь, что я теперь должен отправиться вслед за остальными? «Искать Бада Покера», – передразнил я Линду. – Мне? Даже, допустим, найду я его. Что дальше? Он меня пристрелит как муху, походя. А не он, так его парни. И какой в этом смысл?

– Тебя не зря прозвали придурком, Том. Смысл ищешь… Я была неправа, когда сказала, что тебе не следовало рождаться мужчиной в семье ковбоя. Тебе вообще не следовало рождаться. Такие, как ты, не имеют права жить. Ты сам-то не чувствуешь, какая произошла несправедливость, Том? Семь человек убиты, отчаянные, храбрые парни. Они не стали бы искать смысл на твоем месте. Они и жить бы не стали, не отомстив. А ты вот живешь, Том. И будешь еще, наверное, долго жить. Кому ты нужен, таких, как ты, даже смерть не берет, на тебя и пулю тратить не станут.

Это она верно сказала. Никому не нужен. С детства. Придурок, что с меня взять. Я к семнадцати годам на лошади-то ездить не научился. Так, на кляче разве что старой могу. И стрелять не умею, меня от пороховой гари тошнит, и голова кружиться начинает. Плаваю как топор, бегаю как поросая свинья, летом меня знобит, зимой – в жар кидает. А главное – люди говорят, что глаз у меня дурной. И язык под стать глазу – мелет неведомо что. Я поначалу не верил, а потом и сам призадумался. А затем и уверился. В том, что вижу всякие вещи, которые случиться должны. Не глазами, сам не пойму чем, но вот вижу, и все.

Мне еще и тринадцати не сравнялось, когда выменял себе Рыжий Боб Хансен скакового жеребца. Полгода его торговал у лошадника, всю кровь у того выпил, наконец уломал. Красавец-жеребец был, Боб на нем к нам и прискакал с папашкой-покойником приобретение обмывать. А я посмотрел на коня вскользь, да и говорю:

– Не жилец жеребец-то. И недели не пройдет, как Богу душу отдаст.

Рыжий Хансен аж поперхнулся, когда услышал. А как уехал, отец меня выпорол и велел язык поганый на привязи держать, чтобы, дескать, не позорить семью перед приличными людьми.

Недели не прошло, как споткнулся под Бобом жеребец на горной тропе да и сиганул в пропасть, хорошо, Хансен в последнюю секунду соскочить успел.

Затем на свадьбе у Питерсонов сказал я старому Геку Питерсону, что нехорошую невесту себе его младшенький подобрал.

– На передок, мне сдается, слаба, – сказал я Геку и едва в штаны не навалил, когда тот схватился за кольт.