Алексей Павловский - Опыты

Метров пятьдесят мы шли молча, и в мире, казалось, всё было спокойно. Внутри меня всё хихикало. Миновав хлебную палатку, я вдруг понял, чего мне в жизни не хватает.

— Погоди секунду! — Остановил я Колюню, и рысцой вернулся к хлебному окошку за бубликом: последних денег как раз на него и хватало. Сжав в руках тёплое сдобное тельце, я простил миру ещё пару его мерзостей. Мы продолжили шествие.

— Это здорово! — Порадовался Колюня. — Специально ведь вернулся, и не пива там какого-нибудь, а бублик себе купил!

Я скромно потупился и попытался было придумать что-нибудь остроумное в ответ, но тут, уже у самого перехода на нашу сторону, увидал у себя под ногами копошащуюся на земле старушку. Две других помогали ей подняться. Проследив по разлетевшимся шапке, палке и кочанам капусты траекторию бабушкиного полёта, я увидал в её начале тянущийся по земле провод, питавший маленькую холодильную витрину. Стоявшая за ней продавщица храбро отбивалась от гневных пенсионерок:

— А шо? А шо? Смотреть надо, где ходют!

Колюня переступил через провод, подчёркнуто высоко поднимая ноги, я же перепрыгнул с разбегу. Уже на другой стороне улицы господин Харитонович иронически подытожили:

— Своим поведением мы сегодня нажили себе кучу врагов.

— Да уж. Но какое конкретное гетто!

— Когда мы в следующий раз здесь появимся, нас линчуют.

— Это точно. Приколотят к рекламному щиту и подожгут!

Я впился зубами в щедро оснащённый маком бок бублика и понял: вот оно!.. Да, мир вовсе не такая плохая штука, как оно кажется с утра. Кайф.

Будильник у меня всегда звонит рано, когда бы то ни было. Доказательством тому то, что встаю я всегда где-то через полчаса после звонка, матерюсь и куда-нибудь опаздываю.

Поэтому я завёл маленькую стайку будильников, а именно три, и если собираюсь куда-нибудь рано вставать, то с вечера ставлю те из них, что удалось отловить по квартире, ставлю с разницей в полчаса. Первый будильник я отправляю в нокаут не просыпаясь, даже если он стоит где-нибудь на шкафу, и ещё полчаса нахожусь в тяжёлом бреду на грани там и тут, до второго будильника, который тихонько и опасливо приводит-таки меня в чувство.

На этот раз я просто решил проснуться пораньше — слишком давно я уже этого не делал за гнилостью жизни. Дай-ка, думаю, хоть раз погляжу, что это такое — утро.

Утро оказалось хмурой штукой. После первого же звонка попёрла какая-то оголтелая жеребятина о том, что сразу за окружной, налево от шоссе, — там, где родник, — стоит сарайчик, во сне именовавшийся «балок», и мы в компании различных, но одинаково тусклых личностей имеем обыкновение собираться там и бадяжить в глиняных горшках чудовищной мерзости варево, напоминающее манную кашу на глинозёме, но воняющую просто-таки непристойно, и пока мы этого обыкновения придерживаемся, нам гарантировано бессмертие. А после варки превращаемся во всяких кадавров.

И вот, сидим мы так, в десяти метрах от нас шумит поток машин, едущих в Москву, кругом котелки с незадавшимся варевом — вроде горшков с детской неожиданностью, в центре же булькает варево задавшееся — и потому балок отрезан от мира непроницаемым серым куполом с грязными разводами, а сами мы вроде бледных сизых жаб, но со складками типа бульдожьих и размером того бульдога поболее — сидим и лупаем глазами.

— Нет, — говорю я своим товарищам, — так нельзя.

Встаю, сую ноги в тапки и иду куда-то, а они провожают меня деревянными глазками. И уже на полпути туда понимаю, что приснилось всё это, скорее всего, из-за неутолённой малой нужды, а посему иду я, видимо, в туалет.

Всё оказалось в точности так. Уже через минуту я стоял в ванной комнате и, глядя в зеркало, оттягивал кожу на лице. Ванная, зеркало и лицо требовали влажной уборки. Я сделал судорожное усилие взбодриться, и дверной звонок застал меня уже за вялым жеванием зубной щётки.

Я смутно удивился проходимости домофона, — обычно гости сначала по нему звонили, — и пошёл открывать. Выйдя в коридор, я осведомился:

— В-в-ву? — И вынул щётку изо рта.

— Колюня! — Издевательски донеслось из-за двери. И неприятно бодро для девяти утра. Впрочем, Колюня — это всегда издевательски и бодро.

Вошёл цинично сияющий Колюня с вечным синим рюкзачком: нашлёпка «Danone», а повыше — расхристанный ангел с надписью «Led Zeppelin». Видимо, опять прогулял школу.

Я протянул ему в знак приветствия зубную щётку. Колюня потряс кудрями и весело заявил:

— Ельцин умер!

Я широко улыбнулся зубной пастой и сказал:

— Колюня, девять утра!

Он принял серьёзный уважительный вид:

— Ну, ты сказал, что к тебе можно… Кстати, десять… А я тебе хлеба к чаю принёс.

— Да можно, можно! А сахару ты не принёс? Мы вчера с Рустом всё сожрали.

— Ну, ты сказал бы, я бы из дому притащил.

— Когда бы я тебе сказал?!

— Ну ладно, я сбегаю, у меня деньги есть. — Колюня вновь воссиял. — А чай есть?

— Нету. — Колюня умел грамотно поставить вопрос, недаром сын историка. Про мой холодильник Руст сказал, что там таракан повесился — в том смысле, что пусто. Когда я закрывал за Колюней дверь, он обернулся и сказал:

— А Ельцин правда умер. Лёх, ты что, не веришь?

— А как же! Умер, умер! Сюда, в этот магазин, который внизу в пристройке.

Я запер дверь и вернулся в ванную.

— Ельцин умер. — Уведомил я рожу в зеркале. Я-то знал цену Колюниным сообщениям. Последние полгода наша с ним главная новость состояла в том, что Том Петти жив. За вечер мы успевали раз десять удивить друг друга этим отрадным фактом, чем слегка смущали непосвящённых собеседников. В комнате заверещал, спохватившись, будильник. Я втоптал его в грязь и поставил чайник.

Потом мы сидели на кухне за чаем, и я грыз суховатый французский батон совершенно целлюлозных свойств. За окном светило предзимнее солнышко, в форточку уползали слежавшиеся пласты вчерашнего табачного дыма. Играл «Вертоград». Колюня вертел лёгкий британски необязательный разговор для five oclock tea, но с лёгкой остренькой шизинкой. Что-то об «Артели» и «Авантюристах», звал в клуб «Бедные Люди», изредка прибавляя звук магнитофона в излюбленных местах. Подо всё это муляж батона шёл просто на «ура». Утро перестало быть хмурым. Я притащил из комнаты заначку «Союз-Аполлона», и мы закурили. Шерлок Холмс хранил трубочный табак в турецкой туфле, я же, с поправкой на широту и долготу — «Союз-Аполлон» в лапте. Так сложилось.

Кстати, у Холмса была отвратительнейшая привычка: все недокуренные трубки выбивать на подоконник, а полученный таким образом сиваш смешивать и выкуривать за завтраком. Всю мерзость подобного обыкновения я понял лишь когда сам начал курить трубку. Воистину, Доктор Ватсон был святым человеком с ангельским терпением. Я бы убил.