Ринат Мусин - Любви все роботы покорны (сборник)

Он приносит тапочки.

– Не стой босиком.

Назло не надеваю. Он обижается.

– Наташ!

Интересно, любила бы я его, будь у него волосы на груди? Смешно. А как сделать чувствительными соски? Но ладно. Ему пора. Скоро появится в Сети любимый.

С тех пор как у меня есть крылья, мне все тяжелее ежеминутно слышать людские мысли. Тяжела вера в меня тех, кому я не в силах помочь – или в силах ценой своего сердца. Я забираю себе их боль, болею сама, освобождая их. Или не забираю. И они терпеливо ждут, безотчетно тянутся ко мне, толкутся в очереди в мои мысли.

Я научилась быть безразличной. Научилась глохнуть. Для этого мне нужна музыка. Там ведь тоже боль – но ее не нужно брать себе. Жаль, что не с кем разделить ее…

Но крылья… Я обрывала их многажды, но они вырастали снова. Может, проклятие. Зачем они нужны, если летать получается только с тем, кто никогда не полетит со мной?

– В ванной кран бежит.

Я знаю. Он сделает. А мог бы и не он сделать. Но не попрошу. Все нормально. Я счастлива. Счастлива, что этот, случайный, чью боль я не могу забрать и кого не смогу научить летать, уйдет. Он сделал все, что должен, – согрел меня, когда было так трудно одной. И я использовала его. Но… он немного горд, что нужен мне. Хоть так.

Счастлива ждать шагов в подъезде, замирать, улыбаясь: угадала. Но любимый всегда звонит с полпути. Не любит сюрпризов. И сейчас позвонит.

Так и есть. Хватаю трубку, улыбаюсь, убегаю в ванную – разговаривать. Млею, таю, и моментально выздоравливаю, и голос уже не хриплый. Из крана – вода, а из трубки – любовь, теплая, нежная. А за дверью – тот, другой, стоит, прислонившись спиной к двери, глотает слезы. Я знаю, чувствую. Зачем приехал? Ведь знает все. И я, отключив телефон, опускаюсь на корточки, сижу так, пока не хлопнет входная дверь. Подскакиваю, бегу за ним, кричу в подъезд, он возвращается, а мне и нужно-то только сказать: «Прости». И он обнимает, жадно, судорожно гладит крылья, а перья с них сыплются и, подхваченные сквозняком, носятся по подъезду. И босым ногам холодно…

Пишу рассказы. Руки в муке – пекла пирожки. Наши любимые, с мясом и с капустой. Клавиатура белая, букв не видно, а я и так знаю, где какая; пишу, пишу, и гора пирожков растет на тарелке.

Любимый приезжает вечером, и я бегу в подъезд, ловлю его губы и не отпускаю, и глаз не закрываю, смотрю в его – шоколадные, сладкие, грустно-счастливые.

Потом делим последний пакетик чая на двоих, хохочем, чокаемся бокалами и дурачимся. И я совсем забываю, что сигареты давно кончились, и кормлю его сама, пальцами даю кусочки ему в губы, лишь бы коснуться, удариться током…

И снова нежность, молчаливая, сиюминутная – нет ни прошлого, ни будущего. Есть мы – здесь и сейчас. Глажу волосы на его груди, провожу пальцем линии по тугим мускулам. Целую, неспешно, смакуя каждый сантиметр кожи. Я и не заметила, как стала зависима от его тела.

Ночью смотрю на него, спящего, такого милого, глажу тихонечко морщинки у глаз и понимаю, что нет ничего красивее их. А он не спит, лежит, закрыв глаза, притворяется, чтобы вдруг схватить меня, притянуть, поцеловать. А я смеюсь.

Утром встаю, потягиваюсь, расправляю крылья – на всю комнату, белые, а рассвет поливает их золотом…

Еще целый день вместе. Будем гулять, обнявшись, по городу, заходить в маленькие магазинчики, он станет уговаривать меня примерить то одно, то другое. Я, смеясь, откажусь. Он обидится, я поцелую его в нос, и он простит.

Пьем чай в кафе, за столиком у окна, а руки на столе сплетаются, пальцы будто живут своей жизнью, он гладит мои, я – его, и чай такой вкусный…

Провожаю его до автобуса. Он тихо матерится, хочет закурить и выпить. Не смотрит на меня, а я глажу рукав его куртки и думаю: «Как же дожить до завтра?» Он вбегает в автобус перед самым отбытием, успевает дойти до своего кресла, смотрит на меня сверху вниз. Я улыбаюсь, машу ему рукой и рисую всякие дурацкие знаки. Мол, позвони, напиши. Он кивает. Автобус трогается, и мне безумно хочется, чтобы он остановился еще, поцеловать: кажется, один поцелуй так и остался между нами. А он едет, едет, и в душе у меня натягивается струна, будто другой ее конец – там, в салоне.

Потом бреду по городу, бесцельно, пиная попадающие под ноги старые листья, чудом выжившие после снега, и пустые бутылки. Смотрю в тоскливое серое небо, морщусь: мне туда нельзя. Я уже была там…

Щелкаю замком, вхожу в квартиру, включаю свет и вижу на столе два бокала и тарелку с недоеденными пирожками. Выбрасываю их в мусорку и пушистой пеной смываю его губы с посуды и его смываю из сердца. Постель перестилаю, напоследок затянувшись его запахом с подушки. Забрасываю в стиралку, засыпаю порошок, включаю, зачем-то прощально машу завертевшемуся в стеклянном окошке многоцветью.

Сплю, напившись таблеток, без снов. Высыпаюсь, но снова разбитая.

Нужно поработать. Поднимаюсь на крышу, сажусь на самый край. Расправляю крылья.

Сколько горя и боли на Земле! Господи, сколько… Люди стали черствее. Перестали слышать друг друга. Я не могу помочь всем. Еле слышно шепчу слова молитвы, с крыльев сыплются перья, ветер подхватывает их и раскидывает, как почтальон – письма, в открытые форточки. И там, где они опускаются на пол, люди вспоминают, что любят. Обнимают друг друга. Звонят родителям. Целуют детей. В мире становится чуточку теплее.

Утро будит непослушным солнечным лучом. Потягиваюсь, улыбаюсь. Моей любви хватило многим. Хороший день, хорошее время.

Иду по улице, улыбаюсь, и прохожие тоже улыбаются, глядя на меня. Наверное, глаза у меня светятся. Крылья волокутся за мной, как шлейф. В кармане – деньги, что любимый сунул мне при прощании. Знает, что я к ним безразлична. Но раз уж они есть… Покупаю торт со сливками.

Вечером сижу на подоконнике, смотрю с высоты восьмого этажа на белый город. На столе чуть порушенный чайной ложкой тортик, в бокале недопитый чай, пол усыпан перьями. Я скучаю по его голосу.

Нелетная погода…

Ненавижу праздники. Не-на-ви-жу. Это время, когда крылья темнеют. Знаю, что буду одна, или не одна – но не с ним. Он далеко.

Когда-то я радовалась в этот день. Может, в другой жизни? Когда еще не умела летать.

И себя в этот день я тоже ненавижу.

И что меня тянет постоянно, год за годом, бродить по улицам, среди людей, вываливающихся из супермаркетов, как потрошеные куры с конвейера птицефабрики, – с елками, завернутыми в целлофан, пакетами, глянцевыми коробками, тортами и бутылками шампанского? Армия клонов, блестяще-шуршащих, со злыми, измученными лицами, с хнычущими где-то под ногами детишками. И повсюду музыка, иллюминация. Праздник Больших Распродаж, хватания всего подряд с жирных, прогибающихся под тяжестью всякого дерьма прилавков.

Забавляют безумные глаза теток, судорожно напихивающих в бесплатные пакеты подгнивших апельсинов под красным ценником, перечеркнутым, с подписанной новой ценой на два рубля меньше. Халява! Два рубля! И всюду – толпы, толпы… Не опоздай, потрать все, что скопил, получил, заработал. Последний шанс опустошить кошелек! Давай, все подряд, то, что первого января окажется вовсе и не нужным, съеденным, выпитым, распотрошенным и без блестящей упаковки не таким уж привлекательным.