Евгений Сыч - Трио

Женщина молча кивнула.

- Мужа убили? - Она опять кивнула.

- За что?

- Не знаю.

- А дети?

- Не дал господь.

- Молодая ты еще, - сказал Пастырь. - Детей тебе нужно. Дело женщины дети, и не надо думать о мертвых. Потому что воспоминание о беде и ожидание беды всегда страшнее, чем сама беда, а мужу твоему ничто уже не грозит, ничего с ним худого больше случиться не может. И тебе нужно идти самой с того места, где остановился он, и путь твой, женщина, один - дети. Сказал я уже об этом и вновь повторю, чтоб крепче запомнилось. Жить надо, жизнь коротка и путь короток, а печалиться о прошлом - остановиться в пути. Не дело это для того, кто должен идти дальше. Поняла меня?

Помолчали. Опечалились. Женщина ушла вглубь.

- Давай спать ложиться, - предложил гость. - Устал я сегодня, прошел много.

С Я Пастырю довелось встретиться вскоре; хрупким оказалось его христианское воинство, и вновь вернулся он к отцу отдохнуть от поражений.

Верую

Еси Бог. Как у каждого бога, у него много имен. Есть известные, есть тайные. По мере увязания в прогрессе тайных имен люди узнавали все больше. И узнают. И становятся сильнее. Не так давно явилось миру еще одно имя божье - Случай.

Как всегда при узнавании, люди пораскинули мозгами и успокоились ка том несколько более, чем до. Подходит, - решили люди об имени бога. Соответствует. Но Случай не самое заветное из имен. Доказательства? Пожалуйста. К вам приходят и вам говорят, что вы - допустим - племянник нехорошего во всех отношениях царя Николашки. И за это вас немедленно должно расстрелять. "Случай!" - думаете вы, соглашаясь. И не протестуете, не противитесь - куда уж тут денешься! Идете себе и расстреливаетесь. А не случай тому виной, нет, не случай. Случай - это так, частность. Главное ситуация. Посмотрите на календарь. Ну да, племянник, но ведь некоторое время назад обстоятельство это не пули бы вызвало, а лишь почтительность, готовность услужить. А через некоторое время, чуть позже, - не пули и не готовность, а пожатие плечами явилось бы результатом обнародования этого факта из вашей биографии. Или возьмем не время, а расстояние: сместить бы вас в тот самый, опасный момент на пару тысяч километров в избранную сторону - и опять же нечто другое, а не расстрел, вызовет известие. Ситуация - бог, перед которым бессилен даже тот, кто прочих богов презрел. Ибо сказано: "экспорт революции невозможен, поскольку сама революция невозможна без революционной ситуации".

Воспоем же в унисон: несть бога, кроме, ныне и присно и во веки веков. Амен!

- Останься!

- Зачем?

- Останься сегодня со мной, не уходи. Они все спят, и Пастырь, и сын. Останься!

- Ладно.

- Садясь сюда, поближе ко мне.

- Зачем? Но пусть, да, ладно, я села. И все же?

- Ты не понимаешь?

- Понимаю, наверное. Слава богу, не маленькая. Только тебе же это не нужно.

- Нужно.

- Ты уверен? Сынок твой мне о тебе порассказывал как-то, и, знаешь, я не совсем уверена...

- А это и проверить можно, - усмехнулся У.

- Изволите говорить пошлости?

- Что ж я, ненормальный, по-твоему? Слишком иного вы все обо мне знаете, больше меня, выходит, знаете, что нужно мне, чего - нет.

- Ты обиделся?

- Я позвал тебя. К чему столько слов. Разве ты не ждала, что я когда-нибудь позову?

- Не сейчас, раньше - ждала. Когда мы одни были. Но что же, мы здесь жить будем?

- А чем тебе плохо здесь?

- Пещера твоя - не дом, а так, природа, романтика. А мне дом нужен.

- Дом? У кого сейчас есть дом? У тебя был, а где он, я много ли было радости? Сама к людям не идешь, а со мной - пошла бы?

- С тобой - пойду.

- И что? Огород заведем, стены поставим, сеять что-нибудь будем?

- Ты этого, (Наверное, не умеешь?

- Да не в этом дело, умел когда-то, научусь, если надо будет.

- Правда? Ну так пойдем!

- А тут - не согласна? Разве дом и огород сделают тебя счастливой? Ты ведь живая, теплая, тебе детей нужно рожать, он прав, Пастырь.

- Подожди, я еще хочу сказать тебе. Мне кажется, ты все-таки не сможешь жить с людьми, потому что твое место здесь, а я для тебя просто прихоть.

- Опять за меня решаешь!

- Ты бы сам решал - и не нужно было б брать твое на себя. Я понять хочу. Что ты можешь? Думать? Но этим не проживешь и детей не накормишь. Чем ты занимался в жизни, в той жизни, с людьми? Пахал?

- Нет, не пахал. Пастухом был когда-то, рыбу ловил и прочее.

- Что - прочее?

- Убивал. Людей, я убивал. Это ведь тоже профессия, хлеб дает не хуже другой.

- А если вернешься к людям, опять убивать будешь?

- Нет. И оставим богу богово, а кесарю кесарево. Что тебе сейчас прошлое или будущее? Зачем? В жизни человеческой легких путей не бывает. В конце легкого пути тупик или ловушка, можешь мзде поверить. Время, оно не с косой, просто косое, я перед ним босой. Можно приблизиться к раю, можно, но только не сразу. Ты понимаешь?

- Я понимаю. Я - понимаю...

Близилась полночь, когда корабль ткнулся упругим бортом в шаткое дерево пристани Рая.

Трепетно.

Если хотят уничтожить память о герое, его портрет печатают на деньгах. Если хотят забыть - рассказывают.

- Мой муж был каллиграфом. Я мало разбираюсь в его работе, но все же думаю, он был приличным каллиграфом, может быть, даже очень хорошим. Во всяком случае, его работу ценили. И зарабатывал он, как я теперь понимаю, много: у нас в доме все было, я даже не знала, чего хотеть. Работал он, правда, серьезно. Сидит с этими листами голодный, чаю только с утра попьет, насвистывает и работает. С утра он никого видеть не мог и не хотел. А вечером мы гостей принимали или сами в гости ходили. Муж любил работы свои показывать. Хвастался. Приятели посмотрят, похвалят, обсуждать начнут: это, мол, хорошо, а так лучше. Он послушает и начинает им потихоньку объяснять, что к чему, так, знаешь, будто они сами все понимают, только слегка подзабыли. И через некоторое время, смотришь, все с ним согласны, а он сидит, доволен, аж светится весь. Злилась я на него тогда, но слушать любила, он о своей работе хорошо рассказывал.

В его области, с его специальностью вверх вылезти трудно, конкуренция жестокая. Он вылез, чего уж это ему стоило. Всего добился: признания, денег, дом построил. Оформлял свой дом по чертежам, с архитекторами и художниками, за каждый эскиз платил. Дружба дружбой, а творчество дело платное, так он считал. Дом он любил не меньше, чем меня, наверное, ну сразу все у него и отняли. И погнали. Куда? Зачем? Страшно. Он растерялся. В двадцать еще можно начинать сначала, но ему сорок стукнуло. Он говорил все: "Сменился правитель, но какое это имеет отношение к каллиграфии?". Он тогда еще думал, что просто нужно писать как-то по-другому, по-новому. Что просто они с новой властью понять друг друга не могут, чтоб договориться. Но никому его работа не была нужна. Нас переселили в деревню, и теперь вокруг были люди, для которых он, мастер, оказался хуже и бесполезней самого последнего инвалида и бездельника, неумехи. Он пытался научиться физическому труду, копал землю, еще что-то делал, но с его здоровьем только и было копать... Из-за меня очень совестился: что жену обеспечить не может. А я богу молилась. Сначала лучшей доли просила, а потом - геенны огненной, чтобы сгорело все кругом до серого пепла. И сбылось! Чего б доброго. Пришли в деревню солдаты, согнали всех жителей в пустой амбар и сожгли. Я просила мужа: не ходи! Не послушал. Не хотел выделяться лишний раз.