Олаф Степлдон - Странный Джон

В какой-то момент Джон почувствовал особый вкус к искусству. Он «пел с водопадом». Он изготовил для себя пан-флейту и играл на ней, используя какой-то свой загадочный музыкальный строй. Он наигрывал странные мотивы, гуляя по берегам озер, по лесам, по вершинам гор и сидя у себя в пещере. Он украшал свои инструменты резьбой, углы и завитки которой соответствовали их форме и предназначению. На кусках кости и камня он символически изображал историю своих похождений, сцены ловли птиц и рыб, охоту на оленя. Он изобрел странные формы, которые кратко излагали ему трагедию Homo Sapiens и предсказывали появление его собственного рода. Одновременно он позволял восприятию окружавших его форм проникать глубоко в его разум, впитывая очертания пустошей и скал. От всего сердца он благодарил все эти едва заметные связи с материальным миром, в которых он находил то же духовное обновление, что порой находим и мы, но лишь неясно и с неохотой. Так же он находил бесконечное и бесконечно поразительно утешение и просветление в красоте животных и птиц, на которых охотился, красоту, обозначавшую себя в их способностях и слабостях, жизненной силе и бездумии. Животные формы в таком восприятии, как мне кажется, трогали его гораздо глубже, чем я могу передать. Так, убитый и разделанный им олень, части тела которого он теперь ежедневно использовал, стал для него неким символом со сложным и глубоким смыслом, который я могу лишь смутно угадывать, и даже не стану пытаться описывать. Я помню, что Джон воскликнул: «Как я понимал его и восхищался им! Его смерть стала венцом его жизни!»

Это замечание, думается мне, обозначало так же новое просветление, которое Джон получал, понимая все лучше связь между Homo Sapiens , им самим и всеми живыми существами. Истинную природу этого понимания я нахожу недоступной для моего восприятия и изредка могу приметить лишь некоторые ее смутные отражения, о которых чувствую себя обязанным написать.

Не стоит забывать, что даже в раннем детстве Джон относился достаточно бесстрастно к испытываемым им страданиям, и умел даже находить в них некое странное удовлетворение. Теперь, вспоминая об этом, он сказал: «Я всегда ясно мог почувствовать реальность моей боли или печали, даже если сами по себе они были мне неприятны. Но теперь я оказался лицом к лицу с чем-то куда более ужасным, не вписывающимся в прежний мой опыт. Прежде мои неприятности были отдельными потрясениями и временными неудачами, но теперь я видел все свое будущее более ясным, чем я мог прежде себе представить, и, одновременно, болезненно разочаровывающим. Видишь ли, к тому времени я отлично понимал, что являюсь уникальным созданием, куда более разумным, чем остальные люди. Я учился понимать себя все лучше, обнаруживал в себе новые невероятные способности. И, одновременно, я начал осознавать, что противостою расе варваров, которые никогда не смирятся с существованием мне подобных и рано или поздно уничтожат меня своей огромной массой. Я постарался уверить себя, что все это на самом деле не имело значения, а я сам был всего лишь самовлюбленным микробом, устраивающим шум из ничего. Но что-то во мне взбунтовалось, утверждая, что даже если я сам ничего не стою, то, что я могу сделать : красота, которую я могу принести в мир, восхваление, которое я лишь начинал понимать — все это, несомненно, стоило многого, и я обязан был довести свою работу до конца. И я понял, что конца моей работе не будет, что те великолепные качества, нести которые было моей обязанностью, никогда не придут в мир. И это было самой ужасной мукой, не известной прежде моему незрелому разуму».

Пока Джон боролся со снизошедшим на него ужасом, и прежде, чем он смог его преодолеть, ему стало ясно, что для представителей человеческого мира каждое горе, каждая боль, физическая или душевная, была столь же непреодолимой и ужасающей, как то состояние, с которым он боролся теперь. Для него стала откровением неспособность людей отстраниться и беспристрастно воспринимать даже страдания личного плана. Он впервые осознал, какие муки поджидают на каждом шагу создания, которые более чувствительны и разумны, чем животные, но еще не достаточно сознательны. Мысль о боли мира, населенного охваченными вечным кошмаром полулюдьми совершенно лишила его сил.

Его отношение к людям претерпело серьезное изменение. Когда он бежал прочь от нас, им владело только отвращение. Несколько индивидов были отчего-то дороги ему, но наш вид в целом он ненавидел. Он слишком часто видел, на что мы способны, находился слишком близко к нам — и был отравлен. Изучение человеческого вида разрушительно подействовало на его разум, пусть и превосходящий любой другой, но все же незрелый и хрупкий. Дикая природа очистила и излечила Джона, вернула ему ясность суждений. Теперь он мог взглянуть на Homo Sapiens беспристрастно и, наконец, понять его. И он увидел, что, хотя в существе не было ни капли божественного, оно все-таки было благородным и в чем-то привлекательным животным — самым благородным из всех, что жили на земле. А прежнее отвращение было вызвано тем, что несчастное создание стало уже чем-то большим, чем просто зверем, но не ушло в своем развитии достаточно далеко. Обычное человеческое существо, как Джон теперь признал, действительно обладало духом более высокого порядка, чем любое животное, но оставалось тупым, бессердечным и глухим ко всему лучшему, что в нем было.

Впервые осознав неумение Homo Sapiens принимать боль и страдания хладнокровно, Джон переполнился жалостью — чувством, которое он почти никогда не испытывал. Исключением были лишь несколько случаев: когда собаку Джуди сбила машина или когда Пакс была очень больна. Но даже тогда жалость смягчалась уверенностью в том, что каждый, даже маленькая Джуди, был способен «посмотреть на свои страдания со стороны и понять их», как делал он сам.

Долгое время Джон боролся с новообретенным осознанием абсолютности зла и пониманием, что существа, являвшиеся для него воплощением глупости и низости, обладали некоторой своеобразной красотой и были достойны жалости. Он искал в первую очередь не разумного решения, но эмоционального согласия. И, как мне кажется, он его получил. Джон признался, что научился «смотреть на свою судьбу и на жалкое состояние человеческого рода так же, как смотрел в детстве на ушибы, ожоги и разочарования». Пытаясь пояснить мне свой необычайный опыт, он сказал: «Мне с самого начала следовало научиться воспринимать каждую проблему по отдельности, и в сочетании друг с другом, чтобы понять, как… как же это описать? Как они углубляли и ускоряли вселенную». Он помолчал и повторил: «Да, углубляли и ускоряли — вот в чем суть. Но надо было не понять , как это происходило, но увидеть и почувствовать ».