Александр Беляев - В киргизских степях

По голым киргизским степям пролегает линия Самаро-Ташкентской железной дороги. Если зимой подняться здесь на аэроплане, то она покажется черной траурной лентой на белой простыне степей. Только туда и аэроплан не залетает. Мертвая пустыня, где рыскают волки да изредка появятся и исчезнут кибитки кочующих киргизов. И опять все пустынно, голо, мертво. Только ветер играет сухой морозной пылью…

Как стадо, сбились в кучу несколько строений около железнодорожной станции.

Скучно живется на такой станции почтово-телеграфным работникам. Скучная степь, скучное небо, даже ветер скучный. Немудрено, что и люди скучны. Только и остается — накуриться анаши [1] Анаша — одуряющее курение, вроде гашиша, излюбленное сартами. , а после ходить с одурелой головой и тянуть служебную лямку.

Но иногда над такими сонными углами вдруг проносится буря — шквал человеческих страстей, долго скрываемых желаний, неудовлетворенности, закружит, завертит он людей, как бурный поток кружит щепки, и выкинет на берег трупы.

Горе тем, кто попадает в этот круговорот!

Одной из таких бурь пришлось мне быть близким свидетелем.

Вот как это было.

В морозную ночь на 20 января, при проходе почтового поезда № 4 линии Самара — Ташкент, почтальон N-ского отделения Чепиков, старый и честный работник, получил при обмене почт две сумки белой кожи. Заведующего отделением, или завота, как теперь говорится, не было при приеме почты. Когда он вернулся, то ни почты, ни почтальона не было в отделении.

— Опоздал поезд! — решил завот и пошел спать.

Наутро наведался в отделение — почтальона все нет. Открыл шкатулку, с которой почтальон обыкновенно ездил к обмену почты, заглянул в накладные: почта прибыла, двух сумок белой кожи нет. Справился по телеграфу в места отправления: сумки содержали 214 червонцев.

— Дело дрянь! Надо донести агенту ГПУ!

Началось следствие.

Кто был при получении почты почтальоном? — Ямщик. Кто мог еще участвовать в похищении сумок? — Сожитель по комнате почтальона Чепикова, п.-т. работник Карасев.

Арестовали и ямщика, и Карасева.

Ямщик что-то путает на следствии, толкует про почтсодержателя. Арестовали и того. А Карасева скоро отпустили. Нет улик против него! И он стал за работу.

Так протекли первые сутки.

Жил в том же поселке при станции старик Глинов, лентяй, балагур и пьяница. Кроме рванья, что на нем, гроша медного у него за душой не было. Все это знали. Да и как не знать: живешь как на ладони.

Пошел этот Глинов за ханжой и — бац! — червонец на стол выложил!

— Знай наших!

— Откуда это у тебя? Аль клад нашел?

Пошли по поселку слухи, дошли до кого следует, арестовали Глинова.

— Откуда червонец?

— Сыны дали!

— А у них откуда?

— Знать не знаю!

Арестовали сыновей Глинова.

Один из них служил в этом отделении почтальоном и недавно был уволен. Другой — без работы толкался. Сделали у братьев Глиновых обыск — нашли за печкой 213 червонцев. Да один червонец старик Глинов пропил — 214 червонцев выходит. Ровно столько и было их в похищенной сумке.

Податься некуда! Сознались братья Глиновы. Старший из них, бывший почтальон, рассказал, как было дело.

В ту злополучную ночь, под 20 января, сидели они в комнате Карасева, ханжу попивали. Пришел почтальон Чепиков.

— Что с почтой? — спрашивает Карасев.

— Разное, — отвечает Чепиков. — Две сумки белой кожи есть.

— Сумки белой кожи? Ладно!

Побарабанил пальцами Карасев.

— Иди, — говорит Чепикову, — погрейся маненько. Мороз ноне сильный.

Опрокинул Чепиков стаканчик, усы, запотевшие от холода, вытер.

— Вот что, ребята, — говорит Карасев, — а что, ежели пощупать нам эти самые сумки?

Крутит головой Чепиков: как можно?

— Да ты погоди, головой не крути! Коли боишься, мы так сделаем: я тебе расписку дам, что я, значит, заместо завота всю почту в целости получил, вот ты и в стороне. А я ножичком сумки осторожненько по шву чик-чик! Так что комар носа не подточит! А потом скажем, что в пути украли. И ладно будет! — А сам все Чепикову подливает. Долго Чепиков отказывался, однако уломали. Выдал Карасев Чепикову расписку в получении почты, все честь честью, и говорит:

— А теперь гайда, ребята, в степь сумки пороть!

Захватили сумки, пошли. Мороз, ветер колет лицо иголками; тишина в поселке — спит.

Вышли в степь подальше. Карасев вынул нож, стал первую сумку по шву пороть. Только, видно, обдуло ветром Че-пикова, хмель проходить стал, одумался Чепиков.

— Стойте, братцы, не надо! Лучше не надо! Вернем сумки!

А у самого зубы ляскают.

— Ты что же, дьявол, на попятный? Дрейфишь? — закричал на него Карасев. Дернул меня за рукав, отвел в сторону. — Слушай, — говорит, — на полдороге не останавливаются! — а у самого глаза, как у рыси. — Он, Чепиков тоись, и на нас донести может! Одно теперь — убить его к чертовой матери…

— А тело найдут?

— К утру волки начисто съедят, и костей не найдешь!

Почесал я затылок, а Карасев к Чепикову да, не говоря худого слова, ножом его в бок.

— Что ты, брат?.. — закричал Чепиков и повалился на снег, как сноп.

А Карасев к нему наклонился, да ножом! Выбирает впотьмах место, где скорее прикончить. Чепиков и стонать перестал. Тихо стало до жути, только слышно, как колет Карасев. На двенадцатом этак ударе отошел Карасев, отдулся.

— Хватит с него! Волоки его дальше! Стой, нет, — погоди! Записку оставлять негоже! Волк записку, може, и не слопает! Поищи, — говорит мне, — а то у меня рукав весь в крови!

Нашел я записку, изорвал ее. Отнесли мы тело Чепикова к разрушенной киргизской избушке.

После этого Карасев вторую сумку разрезал с маху, а деньги дал нам на сохранение:

— У меня еще обыск могут произвести!..

Так-то было дело…

После этого показания следователь освободил ямщика и почтсодержателя, а Карасева арестовал вновь. Но Карасев упорно не сознавался, хотя весь рукав его пальто действительно оказался в крови.

Нашли и труп Чепикова в указанном месте. Волки уже поработали над ним: весь живот был выеден, лицо, руки изгрызены. Еще одна ночь, и от Чепикова действительно и костей не осталось бы…

Все это произошло до моего приезда в отделение. Прибыл я туда, для ранее намеченного обследования, в ночь на 26 января.

На вокзале меня встретил завот Головкин.

Я знал Головкина давно. Уравновешенный был человек и на редкость способный работник. При первом взгляде на него на этот раз в нем чувствовалась резкая перемена. Как будто какая-то непосильная тяжесть давила его. Мы прошли в отделение. Он три раза пытался начинать говорить о деле Чепикова, но всякий раз нервно бросал ключ на первой фразе, вскакивал и начинал ходить по комнате, тяжело вздыхая, с перекошенным лицом. Когда он отлучился куда-то, надсмотрщик сказал мне: