Александр Смолян - Во время бурана

На каждой пачке было обозначено, в каком именно пункте она должна быть распространена: «Барановичи», «Лида», «Волковыск», «Белосток»… Но мы соблюдали эту разверстку не слишком педантично. Уже в Барановичах мы довольно значительно превысили норму (позаимствовав часть листовок из пачек Лиды и Волковыска): во-первых, жители города, собравшиеся на литературный вечер в театр «Огнicко», очень просили нас об этом, а во-вторых, надо же было освободить для себя в машине хоть немного места.

Эту машину и шофера нам придали в Минске. Там же, в ЦК, мы получили пачки с листовками, маршрут, доброе напутствие и внушительные документы.

В городах мы проводили литературные вечера, в местечках и крупных селах — митинги. А сколько еще проезжали мы небольших сел и деревенек, глухих западнобелорусских вёсок, даже не обозначенных в нашем маршруте! Стоило где-нибудь остановиться машине, и ее сразу же обступали жители деревни, жаждущие разговора с людьми из Советской страны, истосковавшиеся по родному слову, страстно ждущие перемен. И явно выбиваясь из графика (машина была нам дана только на десять дней), мы останавливались чуть ли не во всех вёсках — где на пятнадцать минут, где на полчаса — и разговаривали с крестьянами и раздавали листовки, вновь и вновь заимствуя их из пачек, предназначенных для городов.

А когда машина трогалась дальше, мужики, словно сошедшие с картин о нищей старой деревне, бежали следом и кричали:

— Пане таварыш! Яшчэ! Яшчэ, пане таварыш!

Они просили кинуть еще, еще хоть по листовочке. И показывали пустые руки: дескать, мне не досталось ни одной.

Нас это очень трогало, как трогает каждого человека внимание к его работе, ощущение того, что она действительно нужна людям. Тем более что мы ведь были не только распространителями, текст листовок тоже был написан нами.

Но мы не обольщались, нет. Все мы были прожженными скептиками, не исключая и поэта, ибо Саша был поэтом-сатириком, что не только обеспечивало успех наших литературных вечеров, но и спасало Сашу от каких-либо иллюзий. Мы прекрасно понимали, что в вёсках, население которых почти сплошь неграмотно, мало кому наши листовки нужны для прочтения.

Из нас четверых самым большим запасом скепсиса обладал Вася. По-моему, шофера вообще народ еще более скептичный, чем литераторы, а особенно — когда дело касается работы литераторов. Вася говорил:

— Эх, не сообразили на папиросной бумаге листовочки отпечатать! И больше смогли б захватить, и людям удобнее было б. Это ж пальцы сломаешь, пока из нашей листовки цигарку свернешь.

— Пускай курят, — отвечал Саша. — Пускай, если им это нравится. И ты знаешь, Вася, если листок бумаги на каких-нибудь шесть самокруток представляет для людей такую ценность… Ты знаешь, меня это даже больше берет за живое. Ты представляешь себе, какая здесь царит нищета?

Васю постиг двойной конфуз: и как шофера, и как скептика. Заблудившись в темноте на лесных проселках, он, к своему крайнему смущению, привез нас среди ночи в то же село, где перед вечером мы провели коротенький митинг. Постучались в избу, у хозяина которой оказалось пятеро ребят, что ничуть не помешало ему радушно пригласить нас на ночлег. Хозяин был неграмотным, как и большинство его односельчан, но нет, вовсе не на курево нужны ему были наши листовки. Он с гордостью достал из-за образов и показал нам восемь штук, которые получил от нас накануне. Ровно восемь — по числу членов своей семьи. Признаюсь, мы не сразу поняли смысл этого соотношения, и только в ходе беседы нам стало ясно, что наша листовка для них — это знак приобщения к новой, советской жизни. Хозяин помнил содержание листовки (мы читали ее на митинге), знал, что это не документ, но, бережно разглаживая листки на некрашеных досках стола, приговаривал:

— Василю, Пятрусю, Павлинке, Кондрату, Ульянке…

Эти бумажки с первым печатным словом, пришедшим с востока в их село, должны были, по мысли хозяина, служить для каждого члена его семьи если не временным советским паспортом, то по крайней мере залогом того, что скоро они станут гражданами советского государства.

Когда перед ветровым стеклом нашей полуторки замелькали дома Белостока, уже начинало смеркаться. Мы устали и очень хотели спать, потому что последние сутки, наверстывая время, затраченное на непредусмотренные планом остановки, гнали почти непрерывно. И мы были дико голодны.

Вася остановил машину на перекрестке, и, спрыгнув на тротуар, я спросил пожилого прохожего, нет ли поблизости ресторана. Галантно приподняв шляпу, прохожий, судя по произношению — поляк, сказал, что «правильной ресторации» поблизости нет, но имеется цукерня Зофьи Фурманской, у которой и пообедать можно неплохо. Он и сам несколько раз обедал у пани Зофьи. Пани Зофья отлично готовит. Если пан товажиш позволит, это совсем близко. Сначала просто, а потом за угол. Вон за тем углом пан товажиш сразу увидит.

«Просто» — значит прямо, это мы уже понимали. А «если пан товажиш позволит» — это ничего не означало, кроме того, что мой собеседник был человеком изысканно вежливым.

Все здесь называли нас товарищами, произнося это слово с тем особым вкусом, какой имеет оно, когда еще не стало привычным обращением, не стерлось от длительного употребления, не обезличилось от частого применения к тем, кто его не достоин. Белорусы говорили «таварыш», поляки — «товажиш», но и те и другие — с явным удовольствием. При этом обязательно предваряли «товарища» «паном»: по местным понятиям о вежливости без этого, видимо, никак нельзя было.

Через минуту мы стояли перед небольшой витриной, над которой висела вывеска, написанная по-польски и по-еврейски. Ее содержание совпадало, по всей вероятности, с русским текстом, написанным на листе бумаги, приклеенном изнутри к стеклянной двери. Листок этот сообщал: «Еврейские домашние обеды С. Фурманской, а также цукерня».

Внизу была цукерня — кондитерский магазинчик, а на втором этаже — столовая. Один прямоугольный обеденный стол человек на десять-двенадцать заполнял почти всю комнату. Он как бы подчеркивал, что предназначен для одной, хоть и не маленькой семьи: дескать, обеды здесь не ресторанные, а именно домашние.

Обед нам подавала сама пани Зофья, поднявшаяся наверх вместе с нами, — в цукерне она оставила свою сестру. Она поминутно осведомлялась, нравится ли нам суп, и занимала нас разговором:

— Ну, как вам моя лапша? А? Когда сама просеешь муку, и сама замесишь тесто, и сама его раскатаешь, чтоб оно было — клянусь вам честью, чтоб мои дети так жили! — чтоб оно было, как та папиросная бумага, и сама его просушишь и нарежешь, и сама сваришь как полагается, — так это таки получается домашняя лапша, а не покупные макароны. Моя сестра говорит: «Ты вкладываешь, Зося, столько души в эту лапшу, что можно подумать, будто ее не скушают сегодня, а повесят на парижскую выставку. Ты себя не жалеешь, Зося». А что вы думаете? — я таки себя не жалею. Кушайте, молодые люди, кушайте, это такая лапша, что она сама тает во рту. Я себя не жалею, но надо таки не пожалеть и яички тоже, а то тесто у вас будет не раскатываться, а рваться, как та, извините, шкурка с дохлой курицы, когда вы хотите сделать с нее фаршированную шейку. Вы когда-нибудь кушали фаршированную шейку? Нет? Приходите завтра, я вам приготовлю, вы себе пальчики оближете, клянусь вам честью! А сегодня вы у меня будете кушать на второе жареную рыбу. Настоящие карасики, представляете себе? Я их сама купляла на базаре. И главное — они были совершенно живые! Клянусь вам, чтоб мои дети так жили! Что? Дети? Нет, детей у меня нету, бог не дал, это у меня только приговорка такая… Ничего лапша, да? Докушивайте лапшу, сейчас я вам принесу рыбу. И может быть, это даже лучше, что у нас нету детей, вы же знаете, какие теперь бывают дети. А какая у нас была жизнь? Не живешь, а выкручиваешься! Мало того, что я даю домашние обеды, так я еще держу цукерню и двух квартирантов — двух гимназистов из Ломжи. И что это мне дает? Одни сплошные убытки, одни заботы и неприятности. Только муж меня и выручает. Когда я уже совсем запутываюсь, он что-нибудь придумывает, — он очень ученый человек — мой муж, пан Кронгауз может меня подтвердить. Он что-нибудь придумывает, дает умный совет, и я опять выкручиваюсь.