Александр Смолян - Во время бурана

— Вы спорили, — сказал он, не оборачиваясь, — скорее всего только потому, что еще не совсем в курсе, не знаете, что там происходит. Думаю, что вам самим, товарищи писатели, хорошо бы выкроить время и съездить на шоссе, к демаркационной линии. Это надо увидеть собственными глазами. Представляете себе? — тысячные толпы идут по дорогам Польши, ища спасения от немецких войск. Идут голодные, измученные, среди горящих деревень. Многие погибли, падая в реки вместе с обломками мостов, разрушаемых немецкой авиацией, других настигали эсэсовские части… Мне уж столько историй про это рассказывали… Уцелевшие двигались на восток, к советской границе, шли из последних сил, уже почти ни на что не надеясь. И вот советская граница сама выдвинулась им навстречу, выдвинулась на сотни километров, да еще и открылась. С тех пор как границу открыли, стало особенно очевидным, какой выбор делают люди. Соглашение-то двустороннее, демаркационная линия открыта в обе стороны — дипломатия есть дипломатия. Но на запад почти никто не идет, только единицы, а на восток — к Белостоку, ко Львову — движутся нескончаемые потоки людей — тысячи, десятки тысяч! Идут белорусы, украинцы, евреи, поляки… Кстати, мне сегодня сказали, что в одном из этих потоков нашли вашу коллегу — известную польскую писательницу Ванду Василевскую. Знаете такую? Читали? Так вот, нашли ее, говорят, совершенно изнемогающую, с израненными ногами, потерявшую где-то в толпе ребенка… Люди переходят на нашу сторону — ограбленные, униженные, больные — и многие тут же валятся с ног, не в силах сделать ни шагу больше. Начальник управления вернулся к столу.

— Я договорился с командованием, на шоссе работает наш санитарный транспорт. Но все равно машин не хватает. На обочинах лежат люди, которые погибнут, если им не оказать немедленную помощь. И беженцев с каждым часом все больше: через три дня истекает срок этого соглашения, демаркационная линия будет закрыта. Так обстоит дело. Речь идет о человеческих жизнях. О людях, которые доверили нам с вами свою жизнь.

Он посмотрел на старинные часы, стоявшие в углу кабинета, — целый обильно позолоченный шкафчик, за стеклом которого мерно раскачивался почти метровый маятник, — и сказал:

— А теперь — простите меня, товарищи: через пять минут здесь начнется совещание владельцев пекарен и булочных. У вас ко мне больше вопросов нет?

— Только один: где нам остановиться?

— Диваны управления — к вашим услугам. А за пределами этого действуйте по собственному усмотрению. Проявляя инициативу и сообразуясь с обстоятельствами. На гостиницы не рассчитывайте, они забиты до отказа. Но вы ведь не беженцы, которых надо как-то устроить, вы люди с деньгами, с солидными документами. Может, договоритесь с кем-нибудь в частном порядке. Учтите, что и я не председатель горсовета, советской власти здесь еще нет, я — лишь начальник временного управления, права которого строго ограничены. А по поводу выступлений на предприятиях — свяжитесь утречком с моим помощником, товарищем Лысухой. Желаю успеха.

Еще около получаса мы освобождали машину — переносили в одну из комнат управления оставшиеся пачки листовок. Когда, замешкавшись во дворе, я пришел с последней пачкой, Саша и Сёлик уже крепко спали — один на диване, другой на столе. Остальные комнаты оказались запертыми, исключая проходную, которая вела в кабинет начальника. Там, в проходной, где днем, наверно, работал секретарь управления, я и примостился на большом кожаном диване. И даже начал, кажется, засыпать. Но не тут-то было!

Как далеки от истины литературные ГОСТы, согласно коим булочники представляются существами благодушными и покладистыми. Белостоцкие булочники были в тот поздний вечерний час темпераментней гасконских мясников и шумливее одесских базарных торговок рыбой. И набилось их в кабинет начальника столько, что даже не удалось закрыть дверь.

Поворочавшись немного под нестройные крики о том, что мука дорожает, а рабочие пекарен требуют повышения ставок, я вышел во двор и попробовал устроиться в кузове машины. Вскоре холод погнал меня обратно в помещение.

На моем диване уже сидели какие-то люди, пришедшие на следующее совещание. Из кабинета раздавался спокойный голос начальника:

— Хорошо, некоторое количество муки мы сможем вам предоставить по твердой цене. Хорошо. Но при этом мы категорически требуем соблюдения наших условий. Во-первых, ни один рабочий пекарен не должен быть уволен, производство хлеба не должно снизиться ни на один грамм. И далее: вы в свою очередь должны продавать хлеб тоже по твердым ценам. И — никаких махинаций, вроде продажи по повышенным ценам прежних изделий, которым для вида даны другие названия, как это было обнаружено рабочим контролем в булочной Гофмана и Царика, подвергнутых за это для первого раза небольшому штрафу. Помните: хала есть хала, пеклеванный есть пеклеванный, а бублик есть бублик. И наживаться на чужой беде никому позволено не будет.

Я походил по коридору, снова подергал двери запертых комнат, снова вышел во двор, с завистью поглядел сквозь стекло на сладко похрапывавшего в кабине Васю и направился на улицу, чтобы искать ночлег, «проявляя инициативу и сообразуясь с обстоятельствами».

Гостиницы действительно были переполнены. Все, начиная от претендовавших на фешенебельность отелей «Савойя» и «Адам» и кончая третьеразрядными номерами «Над Вялой». Швейцары отвечали так же категорично, как и портье.

Стучаться в частные дома я не решался, а магазины были уже закрыты, за исключением цукерен, выполнявших в эти часы функции вечерних кафе. Я заходил, выпивал для начала чашечку кофе… Везде я заказывал как будто одно и то же, но в одних цукернях мне подавали кофе со сливками, в других — с ликером, в третьих — с лимоном и коньяком… Затем я спрашивал о ночлеге и получал отказ.

Кружа по улицам, я вдруг очутился перед знакомой витриной цукерни пани Фурманской и, очень обрадованный, зашел. Лить в себя кофе я больше не мог — ни глотка, ни со сливками, ни с ликером, ни с коньяком. Поэтому после нескольких слов приветствия я, на правах старого клиента, сразу же приступил к делу: не посоветует ли пани Зофья, где можно снять комнату на два-три дня?

— Нет, сейчас с этим очень трудно.

— Ну, а хотя бы койку? И хотя бы на сегодняшнюю ночь? Может, у вас, а, пани Зофья? Я человек не избалованный…

— Что вы, молодой человек, где же я вас положу? Когда я еще, клянусь вам честью, не знаю, где я сама сегодня лягу! С тех пор как вы ушли, наша фамилия прибавилась еще на три человека! Старуха с двумя внуками — как это вам понравится? Слава богу, это уже его родственники, моего мужа, а не мои. Тоже с Варшавы. Родственнички! Я их никогда в глаза не видела, этих родственничков, я даже не слыхала про них, чтоб мои дети так жили! Мальчиков я сунула до моих гимназистов — сейчас такое время, что каждому надо потесниться. А что делать, людям же совершенно некуда деться! Так что вы меня извините, молодой человек, но у нас и так на каждой койке по два человека… И потом, я вам правду скажу, когда уже в доме беженцы, так никакая хозяйка не может ручаться за чистоту. Что — такой вам край подошел, что вам непременно нужно набираться вошей?