Герберт Уэллс - Борьба миров (без указания переводчика)

Болезнь миновала. С сегодняшнего дня начинается выздоровление. Оставшиеся в живых люди, бродившие по стране без руководителей, без законов, без пищи, как стадо без пастуха, и тысячи тех, которые отплыли за море, начнут возвращаться. Пульс жизни, все более и более громкий, снова забьется на пустынных улицах и скверах. Как ни страшен был разгром, разящая рука остановилась. Все эти печальные руины, почерневшие остовы домов, мрачно возвышающиеся на залитых солнцем холмах, скоро огласятся стуком молотков. Один год, думал я, один только год…

И тут, как ошеломляющий удар, вспыхнула мысль о себе, о жене, о прежней счастливой, полной надежд жизни, которая не возвратится никогда.

Теперь я должен сообщить одну из самых странных подробностей всей моей истории. Впрочем, может быть, в ней нет ничего особенно странного. Я помню ясно, живо, отчетливо все, что я делал в этот день до того момента, когда я со слезами на глазах стоял на вершине Примрозского холма. Остальное я забыл…

Я ничего не знаю о том, что произошло в течение последующих трех дней. После мне говорили, что не я первый обнаружил гибель марсиан, что несколько таких же, как я, скитальцев узнало о ней еще раньше, среди ночи. Первый очевидец отправился в Сент-Мартинс-Ле-Гран и, пока я сидел в извозчичьей будке, умудрился протелеграфировать в Париж. Оттуда радостная весть облетела весь мир; тысячи оцепеневших от ужаса городов мгновенно осветились яркими огнями иллюминаций. Когда я стоял на краю ямы, о гибели марсиан было уже известно в Дублине, Эдинбурге, Манчестре, Бирмингаме. Люди, плакавшие и вопившие от радости, заставляли идущие к северу поезда сворачивать обратно к Лондону. Церковные колокола, безмолвствовавшие две недели подряд, трезвонили по всей Англии. Люди на велосипедах, исхудалые, нечесаные, носились по всем проселочным дорогам, сообщая о нежданном спасении. А продовольствие? Через Ламанш, по Ирландскому морю, через Атлантический океан к нам спешили на помощь корабли, нагруженные зерном, хлебом и мясом. Казалось, все суда мира стремились к Лондону в эти дни. Но обо всем этом у меня не сохранилось никакого воспоминания. Я не выдержал, и мой разум помутился. Очнулся я в доме каких-то добрых людей, которые подобрали меня на третий день. Я скитался, плакал и бредил на улицах Сент-Джонс-Вуда. Они рассказывали мне, что я нараспев выкрикивал бессмысленные слова: «Последний человек, оставшийся в живых, ура! Последний человек, оставшийся в живых».

Занятые своими личными заботами, эти добрые люди (я даже не помню их имен и не могу выразить им здесь свою благодарность) все-таки не бросили меня на произвол судьбы и приютили у себя.

Вероятно они кое-что узнали от меня самого о моих похождениях, пока я лежал без памяти и бредил. Когда я пришел в сознание, они осторожно сообщили мне о том, что они навели справки о судьбе Лезерхеда. Через два дня после того, как я попал в ловушку, один марсианин уничтожил городок вместе со всеми жителями; он смёл его с лица земли без всякого повода, как озорной мальчишка разоряет муравейник.

Я был одинок, и мои хозяева были очень ласковы со мной. Я был одинок и печален, и они утешали меня. Я провел у них еще четыре дня после выздоровления. Все это время я чувствовал смутное желание — оно росло непрерывно — поглядеть еще хоть раз на то, что уцелело от тихой жизни, которая казалась мне такой счастливой и светлой. Это было болезненное, безнадежное желание справить тризну по своему прошлому. Они отговаривали меня. Они делали все, что от них зависело, чтобы разубедить меня. Но я не мог больше противиться непреодолимому влечению. Обещав непременно вернуться, я со слезами на глазах распрощался с моими новыми друзьями и побрел по улицам, которые так недавно видел темными и пустынными.

Теперь везде сновали люди, местами даже были открыты магазины, и я видел, как из фонтанов била питьевая вода.

Я помню, каким обидно-праздничным казался мне тот день, когда я отправился в свое печальное паломничество к маленькому домику в Уокинге. Вокруг меня кипела возрождающаяся жизнь. Повсюду было так много народа, занятого тысячью разнообразных дел, что совершенно невероятной казалась гибель столь значительной части населения. Потом я заметил, что лица у встречных желты, волосы растрепаны, широко открытые глаза лихорадочно блестят, и все одеты в лохмотья. Выражение лиц было восторженное или мрачно-сосредоточенное. Если бы не это выражение, то Лондон можно было бы принять за город, населенный одними бродягами. В приходах всем раздавали хлеб, присланный французским правительством. У немногих уцелевших лошадей ребра выступали из-под шкуры. Расторопные констебли — добровольцы с белыми значками на рукаве — стояли на каждом перекрестке. Следов пребывания марсиан я почти не встречал, пока не дошел до Уэллингтон-стрит, где красная трава опутала устои Ватерлооского моста.

На углу моста я заметил лист бумаги, приколотый сучком к плотной заросли красной травы. Любопытная черточка, характерная для того необычайного времени. Это было объявление о первой начавшей выходить в свет газете «Daily Mail» («Ежедневная Почта»). Отдав почерневший шиллинг, завалявшийся у меня в кармане, я купил газету. Она была сплошь испещрена пробелами. Но единственный наборщик, печатавший ее, шутки ради поместил в конце целую серию юмористических объявлений. Первая страница газеты была заполнена трогательными излияниями. Регулярное поступление известий еще не наладилось. Я не узнал ничего нового, кроме того, что осмотр оставшихся после марсиан механизмов в течение первой же недели дал

удивительные результаты. Между прочим, сообщалось, в то время я еще не верил этому, — что «тайна воздухоплавания» раскрыта. У Ватерлооского вокзала стояли три готовых к отходу поезда. Наплыв публики, впрочем, уже уменьшился. Пассажиров в поезде было немного, да и я находился не в таком настроении, чтобы вступать в случайные разговоры. Я забился в пустое купе, скрестил руки и мрачно глядел на залитую солнечным светом картину опустошения, которая развертывалась за окном. Тотчас же за главной конечной станцией поезд перешел на временные рельсы, и по обеим сторонам полотна зачернели развалины домов. До Клепхемской узловой станции Лондон был засыпан пылью от черного дыма, которая все еще не исчезла, несмотря на два дождливых дня. У Клепхема на поврежденном полотне заодно с профессиональными землекопами работали сотни оставшихся без дела клерков и торговцев; пришлось перевести поезд на спешно проложенный новый путь.