Сергей Абрамов - Однажды, вдруг, когда-нибудь…

Сели на диван, ибо к столу не решились: крахмальная скатерть отпугнула — не запачкать бы ненароком, с дороги всё же. А женщина вошла в комнату — где-то задержалась на минутку, не иначе прятала с глаз долой антисанитарный плащ профессора — и устроилась как раз за столом, напротив непрошеных гостей.

Тут Игорь рассмотрел хозяйку получше. Платок она сняла и оказалась примерно сорокалетней, очень миловидной женщиной, с круглым добрым лицом, русским, «домашним», ничуть не соответствующим её строгому, даже суровому тону.

Помолчали с минуту, разглядывая друг друга.

— Ну и что? — спросила женщина.

Странноватый вопрос. Даже профессор опешил. Замекал:

— М-ме, да-а… ничего, собственно… Нам бы приюту…

— Ну, вот вам приют. Гришу давно видели?

— Вечером расстались.

— Он придёт?

Старик взглянул на Игоря: вступай в разговор, ты с Пеликаном секретничал.

— Придёт, — сказал Игорь.

Пеликан ему о том впрямую не сообщал, но Игорь был уверен: объявится, раз задумал что-то, включил в свою игру Игоря с профессором.

— Когда? — Женщина допрашивала их со строгостью шефа жандармов.

Игорь озлился и сам спросил:

— Вы, случайно, в третьем отделении не служили?

Старик Леднёв хрюкнул, ладошкой загородился, а женщина улыбнулась и ещё более расцвела, раскрылась: улыбка у неё светлой оказалась — опять-таки вопреки тону.

— Не служила, — продолжала улыбаться. — Как звать-то, гости нежданные?

Леднёв вскочил, шаркнул растоптанным башмаком.

— Профессор Московского университета Леднёв Павел Николаевич, к вашим услугам. А этот вьюнош, не по летам наглый, зовётся Игорем, фамилия — Бородин.

— Меня будете звать Софьей Демидовной. Да Гриша говорил, наверно?

Игорь кивнул.

— Обедать станете?

— Всенепременно, милая Софья Демидовна, — разливался старик Леднёв, — если плеснёте нам малую толику, не пожалеете для калик перехожих…

Протянула:

— Кали-и-ики… Идите мойтесь. Полотенце — на подзеркальнике в прихожей, умывальник во дворе.

А куда идут? откуда? почему пешком? да какие дела у них с Гришей Пеликаном? — ни о чём не спросила. Видно, рассудила: захотят — сами скажут.

На столе были огурчики малосольные, крепкие, лук зелёный, несколько помидорин на блюдечке и дымящийся суп, в котором плавали морковь, капуста, картошка. И всё это — на красивых фарфоровых тарелках, бледно-розовых, с махонькими голубыми незабудками. Игорь изо всех сил сдерживался, чтобы не перевернуть одну — заглянуть, есть ли там скрещённые мечи?

— Извините, что скудно.

— Что вы, дорогая Софья Демидовна! — вскричал Леднёв, от избытка чувств разбрызгивая суп из ложки. Хорошо, что в тарелку, а не на скатерть… — Пир, просто пир лукуллов!…

— Ну уж и лукуллов… — усмехнулась хозяина и вдруг спросила кого-то позади Игоря: — Что так поздно?

Игорь обернулся. В дверях стояла тоненькая девушка, почти девочка, в длинном коричневом платье с глухим воротом. В руках она держала огромный — как уместился только? — букет разноцветных астр.

— Простите, тётя, задумалась, о времени забыла… — И с изумлением оглядела гостей, — Приятного аппетита.

— Спасибо, — машинально ответил Игорь. Он, на отрываясь, смотрел на девушку. Мистика, конечно, но она удивительно походила на Настю.

— Моя племянница, — представила её Софья Демидовна. — Зовут Лидой. А это, Лидочка, друзья дяди Гриши. Павел Николаевич и Игорь… Ты голодна? Садись к столу. — И пододвинула ей стул.

После несытного, но элегантного обеда Игорь, поблагодарив, вышел во двор, сел на крыльцо, на ступеньку. Было над чем задуматься, от чего прийти в замешательство. Пеликан ни слова не сказал о племяннице Лиде, явной гимназисточке, барышне-эмансипе. Это придавало остановке в городе совсем иной вкус: сладко пахло приключением.

— Вам так удобно?

Поднял голову: она. Стоит, смотрит сверху вниз, улыбается. Нет, конечно, не похожа она на Настю, Настя куда лучше, решил Игорь и встал.

— Ваша тётя приказала дышать воздухом.

— Тётя любит приказывать, но она очень добра и мягкосердечна.

— Я так и подумал, — галантно сказал Игорь. Лида спустилась с крыльца, медленно пошла по дорожке. Игорь последовал за ней, примечая около ворот скамеечку. Над ней нависали длинные стебли золотых шаров, холодных осенних цветов — без запаха, без души.

Лида аккуратно — платье бы не помять — присела на скамейку, на самый край, разрешающе кивнула Игорю. Тот, внутренне усмехаясь — церемоний-то сколько! — сел рядом.

— Вы правда от дяди Гриши?

— Конечно. Он вам привет передавал, — соврал Игорь, чтобы поддержать беседу.

— Спасибо, — серьёзно сказала Лида. — Как он себя чувствует?

— Здоров.

— Он такой смешной!

Ничего себе определение для Пеликана…

— Вы находите?

— Он всё время шутит. Как-то ко мне девочки пришли из класса, так он нас весь вечер развлекал. Я вам скажу по секрету: в него две девочки даже влюбились.

Интересно: она и впрямь такая инфантильная или притворяется? Её ровесницы у Игоря в классе — та же Наталья, например, — куда взрослее… Да, кстати, а сколько ей лет? Так прямо не спросишь, неудобно, ещё чего доброго обидится…

— Вы в гимназии учитесь?

— До сих пор училась. В женской гимназии на Лялином спуске. А теперь не знаю. Мы туда ходили, а она закрыта. И неизвестно: откроют или нет. Всё-таки война…

— Всё-таки?

— У нас в городе тихо. Стреляют редко, только в последние дни стали чаще. Но это там, в центре…

В центре — значит, не у нас. Значит, мимо, никакой войны на нашей улице нет. Хорошо рассуждает.

— А в каком вы классе?

— В восьмой перешла.

Быть того не может! Что ж, ей четырнадцать всего?… Вспомнил: у них классы не соответствуют современным. В гимназии, кажется, учились восемь лет, а до того — приготовительное училище. Сложная система… Представил, как они сидят — со стороны. Чинно, прилично. Ещё бы горсть семечек…

— А не пройтись ли нам в центр?

Хорошо, что не сказал «прошвырнуться»…

— Я не знаю, надо спросить у тёти Сони. Подождите, я сейчас.

Побежала к дому. Всё-таки длинное платье сдерживает, дисциплинирует. Наташка в своих джинсах сейчас отмахала бы до крыльца в четыре прыжка и не прикидывала бы: женственно это или нет… А может, зря он о Лиде так думает: инфантильная, чуть ли не дурочка? Зря, зря. Иное воспитание, против него не попрёшь. У них в гимназии классные дамы зверствуют. На переменках девицы, небось, парами ходят, учат их, что девушка должна быть скромной, застенчивой, политикой не интересоваться, — это дело мужское, грубое, грязное… Лида ещё ничего, молодец. Разговаривает — не жеманится. Её педагогессы, увидев идиллическую картину «Он и она на скамейке», за головы схватились бы: как так, сама к мужчине подошла, сама заговорила?! Ах, какой позор, какой моветон!… Лида бежит. Сияет.