Александр Казанцев - Льды возвращаются

Я читала правительственное сообщение о присуждении ему звания Героя Советского Союза, как неживая, словно это обо мне говорилось посмертно… Автомат, который передавал с борта корабля последнюю радиограмму, был более живым, чем я. Он сообщал, что температура в кабине стала выше ста градусов, что пульс космонавта сначала очень повысился, а потом…

Автомат горел, у него плавились предохранители, н он передавал что-то странное об амбразуре и о новом виде логики без промежуточных вычислений. У меня тоже сгорело… сердце. В груди теперь пустота и боль. Я не знала, что такое горе. Я воображала, что в горе можно биться головой о камни, рвать на себе волосы, плакать, кричать… Теперь я знаю, что горе — это пустота, отсутствие жизни, всего, что существует…

А зачем она мне, эта жизнь, если я не могу сесть напротив него, чтобы мои коленки упирались в его жесткие колени, смеясь, смотреть в его щурящиеся глаза с лапками морщин, думая о самом заветном и радуясь, что он узнает это без всяких слов? Зачем, если он никогда больше не придет, если я никогда не услышу его голоса, не ощущу его запаха, отдающего табаком, кожей и немного бензином?… Зачем?

Я хожу как с закрытыми глазами, натыкаясь на предметы и на людей, иногда на Бурова в лаборатории, и тогда с ужасом отстраняюсь. Ведь он открыл «Б-субстанцию»… более того, он уверил, что она опасна на Солнце, побудил корабли-перехватчики лететь к Солнцу.

Впрочем, ведь я сама помогала ему: мыла посуду, таскала тяжелые катушки проводов, вела журналы наблюдений… А если он неправ и никакой опасности Солнцу не было? Если страшная жертва напрасна?

Две недели я жила во мгле. И мне страшно теперь, что мгла начинает рассеиваться, что жизнь вопреки всему существует и может затянуть меня своими неумолимыми зубчатыми колесами…

Мама сказала, что я не имею права быть такой парализованной. Папа отдал жизнь во имя жизни.

Да, это так! Перестал биться измеряемый автоматом пульс, и вскоре на Земле затрепетал новый пульсик беспомощного существа, которое словно пришло взамен.

Оно родилось, это слабенькое крохотное существо, которое ни в чем не было повинно, родилось в одном из московских родильных домов… И вот, оказывается, подчиняясь условностям жизни, я обязана, понуря голову, идти и приветствовать появление нового человека, рожденного далекой и чужой мне теперь женщиной.

Я подчинилась, потому что мне было все равно. И мне было все равно, что Владислав Львович Ладнов не отходит от меня. Куда только делась его насмешливость и злость. Он стал трогательно внимателен ко мне. Если бы я переключила рычаги своей «машины времени» на вчерашнюю девчонку, я вообразила бы, что он старается из-за моей убитой горем мамы, но сейчас из своей пустоты я вижу все насквозь. Но мне все равно.

Ладнов пошел за мной в родильный дом. Мы купили по дороге уйму цветов. Я прятала в них лицо, чтобы но было видно, когда реву. Со мной это случается сейчас каждую минуту. Ладнов покорно шел рядом — я не захотела ехать в его машине — и говорил, говорил, говорил… Я только слушала его далекий голос, не распознавая слов, но угадывая мысли, которые он, может быть, не решался высказать. Он жалел меня. Оказывается, я была нужна ему. Он и Бурова недолюбливал потому, что я была нужна ему.

А мне был нужен только папа, единственный человек, похороненный на Солнце. Неужели в этом виновен Буров?

В приемной родильного дома мы встретились с Буровым. Я пожалела, что Ладнов остался ждать меня на тротуаре…

Я отдала Бурову цветы, чтобы он передал их вместе со своими. Я боялась смотреть на него.

Значит, он вее-таки пришел сюда!.. Несмотря ни на что, не отступает от Елены Кирилловны. И где она взяла такое привораживающее зелье?

Вошла, как сушеная цапля, Калерия Константиновна.

— Как трогательно, что Лену на работе так все любят, — сказала она, величественно кивнув нам.

— Как ваш ревматизм? — едко осведомилась я. Ревматизм ее был выдуман, чтобы подчеркнуть «арктические заслуги».

Калерия Константиновна сделала страдальческое лицо и посмотрела на меня.

— Я в отчаянии. Не знаю, когда смогу вернуться к роялю. Ах, дитя мое, — продолжала она. — Что в моей трагедии! Ведь у вас такое горе. Какой ужасающий несчастный случай.

Слезы у меня высохли.

— Это не несчастный случай, — резко сказала я. — Он сделал так, чтобы не погасло Солнце.

— Ах, боже мой! Я до сих пор не могу принять этого всерьез. Солнце, и вдруг погаснет. Ученые ведь не согласны с этим.

— Да, погаснет, — упрямо сказала я. — Может погаснуть.

— Ах, так же говорили про радиоактивную опасность. Но ведь мы живем.

Я ненавидела ее.

Буров был каменным, словно его это не касалось. Именно таким он и должен был быть.

— Я все решила, — объявила Калерия Константиновна. — Ребенка буду воспитывать я. Леночка должна вернуться к работе. Моргановский фонд женщин прославил ее на весь мир.

Вышла няня в белом халате, забрала цветы и коробки, которые принесли мы с Буровым. Калерия Константиновна передала изящную корзиночку, плотно запакованную.

Няня провела нас в гостиную. Здесь лежали дорогие ковры, стояла мягкая мебель, цветы и почему-то несколько телевизоров. На один из них и указывала няня.

— Сейчас вы можете повидаться с вашей мамой.

Я не поняла ее. Почему мама? Разве она пришла?

Но речь шла о Елене Кирилловне.

— Можно пройти к ней? — глухо спросил Буров.

— Вы отец? — простодушно спросила няня. У нее было удивительно знакомое лицо. Только потом и поняла, что это известная киноактриса, которую я обожала.

Буров не ответил. И это было невежливо. Няня-кинозвезда подвела нас к телевизору:

— Сейчас увидите ее. И она вас увидит. Поговорите, но только недолго.

На телеэкране появилась Елена Кирилловна. Изображение было цветным и объемным. Из-за чуть неестественной контрастности лицо ее выглядело усталым, но поразительно красивым, неправдоподобным, нарисованным. На подушке отчетливо виднелись разбегающиеся от головы складки.

— Лю, милый! Как я рада… — услышала я ее голос. Сердце у меня сжалось, слезы заволокли глаза. Она заметила только меня, хотя мы стояли перед экраном все трое.

— Как бы я хотела тебя обнять…

— Вы рады? Он мальчик, — сказала я, чувствуя, как была неправа к этой изумительной женщине. Она ничего не знала о моем несчастье. И хорошо! Не надо ее волновать, хотя… хотя, кажется, они с папой не очень друг другу нравились. Но все равно она была чудесной, она должна была кормить малютку, ее нужно было беречь.

— Я так боялась, — говорила она. — Я не верила, что у него все в порядке, что есть и ручки, и ножки, и пальчики… А у него даже волосики вьются.

— Ах, теперь все боятся, — вздохнула Калерия Константиновна. — Эта ужасная радиоактивность подносит омерзительные уродства.