Любен Дилов - На поющей планете. (Сборник)

— Подождите, товарищи! — восторженно крикнул я. — Трусов среди нас нет, это ясно, и каждый готов пожертвовать жизнью, чтобы проверить гениальное изобретение, которое в корне изменит судьбу человечества... — и так далее, и тому подобное. Экзальтированные фразы, подходящие к случаю и нужные для того, чтобы оправдать мое предложение. — Но опыты показывают, что принцип движения во времени одинаково действует в обоих направлениях. Раз открытие сделано, значит, в следующие века оно будет усовершенствовано до предела, разве не так? Спрашивается, зачем посылать нас в прошлое, откуда мы не вернемся? Я люблю иногда ходить в гости к дедушке и бабушке, но платить жизнью за такое сентиментальное путешествие мне не хотелось бы. Все-таки я не морская свинка. Неохота мне жить в прошлом, неинтересно. Исторических романов в библиотеках хоть пруд пруди. Пошлите меня на век-другой вперед, и мои правнуки порадуются прадедушке и с еще большей радостью пошлют обратно, — тут я попробовал попасть в тон Тюнину.

Коллеги шумно поддержали меня, а ученые заулыбались до ушей. Я-то воображал, что утер им носы и сказал то, до чего сами они не додумались, а они, мерзавцы, в сущности, хотели, чтобы мы первыми это сказали, чтобы мы взяли на себя ответственность за новый вид опытов. Само собой, они возражали — настолько, чтобы сильнее разжечь наш энтузиазм: наше предложение логично, но если потомки обладают такой аппаратурой, если они вообще владеют переброской во времени, почему они до сих пор не дали о себе знать каким-нибудь образом? Значит, и оттуда возвращение не гарантировано...

— Ну, еще неизвестно, во что они на нас смотрят. Небось, потешаются над нами, — отозвался кто-то из коллег-испытателей, а я подытожил:

— Все-таки интереснее проверить и это попутно с испытанием нашей аппаратуры. Иначе дело довольно кислое.

А дело началось, в общем, весело, то есть, в привычном для космонавта-испытателя стиле. Конечно, сначала — скорое и не особенно веселое прощание с близкими. Но и они как будто уже попривыкли, потому что, так или иначе, до сих пор ты каждый раз возвращался, они ведь никогда не знают, какой именно космолет испытывается на этот раз. К счастью, меня эта неприятная процедура не касалась: людей, с которыми надо специально прощаться, у меня почти нет. Потом — детальное изучение трансляторной аппаратуры, обычные и вновь придуманные тренировки, медитация по образцу древних сектантов, которые таким образом якобы сливались с вечностью, что очень хорошо помогает полной душевной концентрации, и не менее древние прыжки с парашютом, о которых мы давным-давно забыли. Хотя, как нас уверяли, полет сквозь время походил на падение, но без парашюта. Откуда им это было известно, когда ни один из них не летал сквозь время и не падал с парашютом, — это их секрет, но сравнение оказалось довольно удачным.

Первым полетел Тюнин, потому что первым дал согласие. На шесть месяцев вперед. Как говорится, исчез в небытии на крыльях удара по времени в миллиарды вольт. Через шесть месяцев он объявился в центре полигона, ошеломленный, глуповато ухмыляющийся, но воскресший чудеснейшим образом.

Переброска осуществлялась вертикально во времени, но так как оно все же неотделимо от пространства, то получалось известное перемещение в пространстве. Для такого краткого полета полигон был достаточно велик: пятьдесят квадратных километров пустыни. Однако где приземлится хрононавт, улетевший на сто лет вперед, этого никто не знал, хотя, как и полагалось по правилам, была разработана добрая сотня сценариев. Именно теперь предстояло выяснить, так ли неумолим принцип неопределенности или при этом типе движения все же существует известная коррелятивная связь между временем и пространством. А проверить это можно было только, выстреливая людей в будущее.

Я полетел вторым, тоже на шесть месяцев. С недельными интервалами после меня вылетали Крейтон, Мегов, Мельконян, Финци. Целый год мы провожали и встречали друг друга без осечки в разных концах полигона, но наши впечатления совпадали почти полностью. Мы действительно будто падали с нераскрывшимся парашютом; чувствовали ускорение, но не свистел сгустившийся навстречу воздух в темном туннеле, стены которого далеко и бледно светились смутно различимыми цветами радуги. Видимо, это было нечто вроде эффекта Допплера на временно-пространственном фоне Вселенной. Я назвал бы это падение всасыванием — туннель как будто всасывал нас с силой, мощность которой невозможно было определить, чтобы легко выплюнуть из другого конца в определенное время. Падаешь шесть секунд, и ни мозг, ни чувства не прекращают нормальной работы в эти секунды, которые уносят тебя на шесть месяцев вперед. В последнюю миллионную частицу шестой секунды парадоксальное движение, по-видимому, превращалось в движение обыкновенное, но удар был таким коротким, что затухал в металлической поверхности скафандра. Он ощущался как электрический удар ничтожного напряжения. Сумасшедшие ощущения налетали потом, сами подумайте: ты считаешь в уме с двадцати одного до двадцати семи, а посмотрев на циферблат часов с обозначением дат и месяцев, видишь, что прошло шесть месяцев.

После того, как вся группа хрононавтов слетала в будущее, мы начали изводить ученых бурным нетерпением, и они решили не обращать внимания на некоторые немаловажные соображения. Несмотря на круглосуточные исследования, они еще не знали как следует, что происходит в наших организмах во время полета. Шестимесячные и восьмимесячные пробные полеты не оставляли заметных следов в организмах людей вроде нас, привыкших ко всяким испытаниям. Просто необходимо проверить, настаивал Тюнин, все так же напирая на свою немножко показную готовность к самопожертвованию. Просто проверить! И упрямо развивал элементарнейшую гипотезу безопасности полета: человечество давно умиротворилось и поумнело, и не может быть, чтобы оно в следующие сто лет каким-нибудь неблагоразумным образом покончило с собой. Прогнозы о положении нашей планеты в солнечной системе тоже не предвещают катаклизмов, способ приземления безопасный... Так что, твердил Тюнин, пусть даже наши внуки отказались от этого способа передвижения и вернуть меня некому, если случайно не угожу в жерло какого-нибудь вулкана, то через сто лет спокойно доживу до старости, не отягощая вашей совести.

И он полетел. С музыкой, криками «ура» и полным карманом посланий к нашим правнукам. Теоретики вычислили: если сто двадцать минут полета на сто лет вперед равняются стольким же минутам субъективного времени, Тюнин приземлится в будущем моложе тех, кому придется его отправлять обратно. А если его не смогут вернуть, то его сыновья-близнецы, которые только-только начинали ходить, через сто лет глубокими старцами будут участвовать в его встрече и дивиться тому, что отцу всего тридцать шесть. На всякий случай точно на сто двадцатой минуте после колоссального взрыва, потрясшего полигон, мы инсценировали его встречу. Вышли на полигон опять-таки с криками с «ура» и с музыкой, но в коротких штанишках и с плакатами вроде «Добро пожаловать, прадедка!» «Как насчет простаты?» и прочее в том же духе. Не скажу, чтобы было особенно весело, хотя мы орали до хрипоты. Перед лицом неизвестности — а уж большей неизвестности и вообразить нельзя! — праздника как-то не получается.