Сергей Званцев - Были давние и недавние

— Известно каких, — степенно отвечает хозяин. — Тысячных!

Ну, скажем прямо: тут дело спорное. Коли Ушкуйник и впрямь сын Крепыша, то пять тысяч рублей — деньги копеечные; сам-то Крепыш был на завод продан за двести тысяч рублей, как еще ни одна лошадь ни в России, ни за границей. А если обман, то цена жеребцу — при всех его статях, но при отсутствии аттестата — сотни четыре, да и то еще хорошо.

Задохся было Данцигер по-стариковски, а был он хоть не старый, этак лет сорока, но сам какой-то сырой, да и в черной его бороде седины было больше, чем черноты.

— Хорошо. Даю пять, — сказал он пискляво, а ведь всегда говорил баском. — Только дай расписку, что подлинного сына Крепыша продал… И чтоб через нотариуса!

Я так тогда понял: если что случится — вот расписка значит, не он — Данцигер — обманывает публику, будто та имеет дело с сыном Крепыша, а продавец обманул.

Только потом оказалось, что Данцигер — похитрее чем я думал. Но погодите, рассказывать так рассказывать. По порядку. Лошадь он купил, свел ее к, себе на двор, меня к ней приставил и проговорил: «Убью, если что!» А сам куда-то уехал. Через неделю приезжает и первым делом спрашивает: как, мол, цыган-продавец, не уехал ли? А он и в самом деле уехал и подворье продал свое. А куда уехал — неизвестно. Я полагал: огорчите! Данцигер при таком известии. Но нет. Вроде даже обрадовался. И кажет мне бумагу; форменный аттестат Орловского конского завода на имя жеребца Корсара, отец — Крепыш, мать — Красотка, оба — чистых кровей.

— Сколько дали? — спрашиваю.

А он этак хитро на меня посмотрел и буркнул через губу:

— А ничего не дал. Полагается аттестат, вот мне и выдали. А тебе, Федька, вот дам, потому тебе — полагается.

И действительно, сунул мне «петрушу», стало быть пятисотрублевую бумажку, — ба-а-альшая сумма была!

— Теперь, коли цыган появится да претензию объявит, что, мол, по ошибке мне кровного продал, я его короля тузом побью: в расписке-то что сказано? Сказано, что сына Крепыша продал! Стало быть, претензии-то грош цена!

«Ах, хитрец!» — с восторгом подумал я.

Да и не один я так подумал: цыган какими-то неведомыми путями, скорее всего — через своих же цыган, прослышал вдалеке об аттестате, выправленном на сына Крепыша. Прослышал и затосковал: как же он такую промашку дал? Можно сказать, наследника лошадиного короля за шапку сухарей продал!

И от тоски пошел на ребячество: приехал в Таганрог, явился к Данцигеру и попробовал на его совесть нажать. Так, мол, и так, я вам хоть расписку и давал, да в неизвестности был, а теперь, когда завод жеребца аттестатом наградил, надо бы вам, Карл Карлович, по совести рассчитаться…

Однако посмотрел цыган на жалостливую улыбку Данцигера — ну, мол, и дурачок ты, братец; что с возу упало, то пропало, — посмотрел и, ничего не сказавши, повернулся, и только его и видели. Потом, правда, Карл Карлович говорили, что цыган сказал ему словцо на прощание — мол, я тебе вспомнюсь. Так ли это — вот уж не знаю.

А тем временем дело шло своим чередом.

Нуте-с, записал хозяин мой Корсара на бега честь честью, ничьих удивленных расспросов не вызвал, потому сразу аттестат показал, а у кого покупал лошадь — об этом в те времена неприлично было спрашивать, вроде подозрение высказывали: не украл ли. А все знали, что Данцигер миллионное наследство получил и посильно мотает его… Но об этом, то есть как он наследство мотал, об этом тоже рановато. Значит, записал Данцигер Корсара, стал я его проезживать в бегунках, за город выезжал — на дорогу, что в Ростов ведет. Верст десять дорога как укатанная катком. Пущу я жеребца — весь мир мне навстречу летит, душа с телом расстается. И так-то сладко! Любил я лошадей, да ведь такой и не видел, а уж ездить на такой — где уж там!

Полюбил я его — даже удивительно, как можно животное так любить? Вернусь с поездки домой, распрягу, провожу в поводе с полчаса, а то и больше, пока и росинки пота на нем не останется, а он все идет сзади меня и вроде норовит укусить — играет, значит. Сахар любил, как ребенок; дашь ему, шелковыми губами возьмет с ладони осторожно, чтоб, значит, не укусить меня, схрустит и весело мне карими глазами в глаза смотрит: мерси вам, стало быть. А чищу, скребу я его в деннике — он с оглядкой ногами переступает, чтоб мне ноги не отдавить. А то ушки наставит да толкает меня в плечо, да так легко, точно не жеребец, а теленок. Ласкается. Ну, и чувствует, что и от меня ему ласка. Лошадь — животное то-онкое! Да вот, у писателей наших знаменитых, мне давали читать: у графа Льва Николаевича Толстого «Холстомер», у Александра Ивановича Куприна — «Изумруд». А в «Анне Карениной» наездник граф Вронский призовой кобыле Фру-Фру спину переломил!.. Несусветно: как это офицер-кавалерист не сумел барьер взять? Чепуха!.. Про Холстомера душевно написано. Но что ни говорите — мерин. А мерин — он не игривый, не веселый, душа к нему не лежит. Зря его граф Толстой оскопил. Снизил рассказ!.. А насчет Изумруда… Куприн-то в пехоте служил, лошадиные повадки больше понаслышке знал.

Главное тут в том, что мой-то Корсар в цвете сил был, не жалость, а восторг вызывал. Публика на бегах как завидит его — и хлопает в ладоши, и кричит: «Браво!», и даже цветами бросает. Я кулаком грозил: что, мол, делаете, лошадь пугаете.

Уж и набрался я горя с моим Корсаром! Друзья-наездники и деньги мне сулят, и угощение ставят: отстань, мол, хоть разок, дай и нам приз взять. А я отвечаю: и рад бы, да ведь жеребец-то какой! Не желает уступать, не удержишь!

В самом деле, прет, как машина. Раз — и уже кинул соперников на три туловища.

Ну, а тут, к несчастью, подоспели так называемые джентельменские бега. Это, стало быть, сами владельцы, которые любители, садятся в коляски и едут. И заявляет мне мой Данцигер, что он поедет. Приз по тем временам огромный — десять тысяч рублей. Да, казалось бы, что ему, миллионщику, десять тысяч? Ан нет. К тому моменту — и года не прошло! — растряс Карлуша дядину мошну, вдребезги растряс! Вы скажете: и на что бы он в тихом Таганроге деньги тратил? В трактир пойдешь, так и то больше трешницы не оставишь… А все через шампанское. Слыхал мой Данцигер или в романах прочел, как баре этих, ну, шансонеток в чистом шампанском купали, десять рублей бутылка — шутка ли? И запало это ему в душу.

Стал он в Таганроге все шампанское, что в магазинах нашлось, покупать. Да совсем немного держали его у себя два лучших колониальных магазина (о других лавках вообще разговора не могло быть), спрос был редок. Скупил всю наличность Данцигер — и сам видит, что это в ванне ноги не закроет. Пришлось бедняге в Ростов смотаться, оттуда багажом изрядную партию в Таганрог доставил. Можно было начинать купание, да вот беда: шансонеток где в Таганроге достать?!