Андрей Столяров - До света (сборник)

Значит, на нем висели по крайней мере трое.

Это было плохо. Это означало, что его линия все же прослушивается. Неделя прошла спокойно, Конкина никто не тревожил, лишь однажды в середине ночи вдруг зазвонил телефон и панический незнакомый голос проинформировал, что вот только что провалился Затейник. Абсолютно надежно, сведения из первых рук. И Смотритель поэтому распорядился, чтобы все, кто на Затейника выходил, сменили координаты. Прямо сейчас, не дожидаясь утра. А дальнейшую связь будет осуществлять Воки-Токи. Следовало также уничтожить все документы, находящиеся на руках, и в ближайшее время не проявлять никакой активности. В случае опасности вообще уходить из города.

Голос сообщил эти сведения залпом – в суматохе, в кипении слов, наталкивающихся друг на друга. А затем звонивший повесил трубку, вероятно не желая отвечать ни на какие вопросы.

Впрочем, вопросов у Конкина не было. Собственно, какие у него могли быть вопросы? Мир открылся внезапной дикой реальностью и как спрут затаскивал Конкина в черную глубину. Конкин уже захлебывался в жутковатой пучине. Судя по всему, у «гуманистов» был полный обвал. Фонарщик, Аптекарь, Затейник. И другие, неведомые ему фигуры. Конкин не знал их и знать не хотел. Потому что чем меньше знаешь, тем как-то спокойнее. В эти дни он три раза звонил Леону из автоматов, и, конечно, телефон Леона не отвечал. Вероятно, вся школа была расформирована. Вот и воспитали новое поколение учеников. Тех, кто будет видеть мир таким, как он есть. Глупое, заранее обреченное предприятие. А ведь в школе был сконцентрирован их лучший состав. Видимо, теперь никого из педагогов уже не осталось. А случайно уцелевшие – мечутся, не зная, куда податься. Хаос, паника, суета. Конкин надеялся, что в этой суете о нем действительно позабудут. И тем более что Леон, скорее всего, погиб. Если Леон погиб, значит забрезжило освобождение. Правда, это только в том случае, если Леон погиб.

Но Леон, оказывается, не погиб. Сегодня утром он позвонил и назначил встречу. «Явка номер четыре». Напротив гостиницы. Вот откуда у него появились хвосты. Телефон в его квартире прослушивается.

Конкин не представлял, как выбраться из такой ситуации. Мне нельзя играть против профессионалов, подумал он. Против профессионалов я, конечно же, проиграю. У него накапливалось гнетущее чувство тоски. Разумеется, можно было нырнуть в ближайшую подворотню, добежать до последнего, крайнего в данной застройке, двора и, пробив непрочный картон, лишь расцветкой своей имитирующий несокрушимый камень, оказаться на пустыре, разъедающем изнутри городские кварталы. А затем, пересекши его, выйти за несколько улиц отсюда. На пустырь они последовать не рискнут. Цветик не любит «люмпенов». Он их убивает, а потом закапывает на Могильном холме. Так что в смысле безопасности здесь можно не волноваться. Но Конкин знал, что не сделает этого. И не только потому что там Цветик, который ревниво охраняет свою территорию ото всех, – Цветик помнит его и, быть может, отнесется, нормально, – но помимо Цветика там есть еще и какой-то Жиган, и Хвороба, и Мымрик, и некая Недотыкомка. Целая компания опасных тихих уродов. Он не знает, как разговаривать с ними и чего ожидать. Леон намекал, что «пустырники» – это вообще не люди. И к тому же, чтобы попасть на пустырь, надо обязательно находиться в реальности. А реальности он больше не хочет, он боится ее – груз реальности для него уже неподъемен.

Кстати, насчет реальности.

Конкин достал из кармана узенькую согревшуюся бутылочку из-под уксуса и, привычным движением сняв автоматический колпачок, прямо на ходу сделал два обжигающих мелких глотка. Он уже привыкал. Водка не казалась такой противной, как раньше. Быстрой тяжестью скатилась она в желудок, и почти сразу же отозвался по всему телу стремительный легкий жар. Сознание прояснилось. Молодец Аптекарь, подумал он. Молодец, молодец. Действительно – как лекарство.

Тем не менее пустырь отпадал. К сожалению, ничего иного Конкин придумать не мог и поэтому поступил, как обычно поступали герои виденных им детективных фильмов. То есть он подождал на ближайшей остановке автобус и сначала изобразил, что не собирается будто бы садиться в него: он скучающе отвернулся, присматривая краем глаза за пассажирами, и только в самый последний момент, когда двери гармошкой уже закрывались, неожиданно втиснулся внутрь – проехал в давке и в духоте несколько извилистых остановок, так же неожиданно выскочил и пересел на трамвай, а затем очень быстро нырнул в метро и проделал этот же самый трюк с электричками – непрерывно меняя их, переходя с одной линии на другую. Операция заняла около получаса. Конкина толкали, ругали за неуклюжесть, дважды его довольно чувствительно прищемило в дверях, а один раз он сам, промахнувшись, ударился костяшками пальцев о поручень. К исходу этого получаса он чувствовал себя так, словно его пропустили через мясорубку – ныл придавленный локоть, гудели ноги, – но зато когда он, наконец, выбрался из метро и, опять же меняя транспорт, проехал для страховки несколько разнонаправленных остановок, то, сойдя на просторном безлюдном проспекте, тянувшемся к месту назначения от реки, он с удовлетворением констатировал, что замеченные им прежде мужчины, по-видимому, отстали. И даже не по-видимому, а – совершенно точно. Во всяком случае, поблизости их не наблюдалось.

Вот тебе и профессионалы, подумал Конкин. Значит, я все-таки могу играть против профессионалов.

Эта мысль почему-то его не обрадовала. Потому, вероятно, что он чувствовал мизерность данной победы. Что она значила по сравнению с безумием мира – по сравнению с тошной и грубой реальностью, которая его обволакивала. Он пугался этой реальности, и вместе с тем было в ней нечто притягательное. Некая жестокая правда. Некое истинное существование. И если отказаться от правды, если опрометью захлопнуть двери, чуть-чуть пока приоткрывшиеся перед ним, то тогда и реальность мира ускользнет навсегда и останется только нирвана – муторная, привычная, успокаивающая, безнадежная глухая нирвана – нирвана во веки веков. И еще останется сожаление о другой, настоящей жизни – то мучительное сожаление, которое порождает тоску и болезненное ощущение собственного ничтожества. Что вот, мог бы когда-то все изменить – не осмелился. Не осмелился, а теперь уже слишком поздно. Момент упущен, никакой другой жизни не будет.

Другой жизни не будет. Нирвана и сожаление. Конкин это тревожно осознавал. И поэтому все ускорял, ускорял шаги, перейдя в конце концов на трусцу задыхающегося, слабого человека.

Он безбожно опаздывал, но надеялся, что Леон его все же дождется.

И Леон дождался его.