Александр Сальников - Кошкин Нос

Про Фэ Сор уже давно спал, уставший от разговора, а Нея все сидел у огня и думал, как лучше собрать белого выдутана в путь. Думал, сможет ли русский добраться до пастбища народа сихиртя у берега, омываемого двумя морями, хватит ли у него сил. Лишь изредка снимал чайник с сызмы и подливал чаю в плошку.

Лайка у порога навострила уши и тоненько заскулила. Затем и сам Нея почувствовал — к его чуму приближалась нарта, а следом за ней что-то большое, больше самого тяжелого нутуса, рычащее и страшное.

Нея накидал поверх спящего Про Фэ Сора шкур, посадил сверху лайку. Надел малицу и штаны из ровдуги и уселся у очага ждать.

На улице хаски затеяли лай. Нюка над порогом откинулась, и в чум вошел ненцья. Скинул капюшон и коротко, украдкой, поклонился. Нея знал этого ненцья. Он осел на фактории и ездил по тундре только с Красным Чумом.

Нея он не нравился, слишком много говорил о русских начальниках, о Сталине, и называл тадебе и большеоленных ненцьев плохими словами. Сам же, когда его жена положила в дупло третьего ребенка, пришел к Нея просить помощи. Нея помог — четвертый ребенок выжил.

Следом за лживым ненцья, топоча унтами, вошли двое. Нея сразу узнал в них уполов, даже без кожаных пиджаков и деревянных коробочек на боках.

Один из них поднял руку к шапке и представился:

— Уполномоченный УГРО Семенов.

Второй упол высокий, как медведь, сильно похожий носом, ушами и усами на ту карточку шибко большого русского начальника, что Нея видел в фактории, представляться не стал. Наклонился, протянул широкие, как лопаты, ладони к очагу и поджег об него белую гильзу папиросы. Сунул в зубы и выдохнул дымом в лицо Нея:

— Паспорт покажи.

Нея протянул здоровой рукой сложенный в осьмушку листок.

— Так, Прокопий Хатынзи, — протянул упол имя, которое Нея не нравилось. — Ты почему не на фронте?

— Обожди, Вахо, — одернул его упол Семенов. И взглядом показал на двупалую руку Нея. Похожий на нового царя Вахо пощипал ус и вернул паспорт. — Прокопий, — тихо продолжал Семенов. — Мы ищем одного человека, которого зовут, — как зовут человека, Нея не расслышал, имя потерявшегося заглушил толмач из Красного Чума. — Он преступник, понимаешь, Прокопий?

Нея дождался, пока толмач закончит и кивнул.

— Он не появлялся у тебя недели две назад? Нет? А в тундре ты его не встречал? Может, мертвого находил? Скажи, находил недавно мертвого русского в тундре, а, Прокопий?

Нея усердно мотал головой, шепча про себя камлания хэхэ, отводящим глаза. Он затылком чувствовал, как горят в темноте за его спиной глаза хаски, что лежала поверх укрытого шкурами Про Фэ Сора. От усердного камлания на губах Нея выступила пена.

— Да он дурачок совсем, — сказал большой, как медведь, упол. — Пустое это, Андрей. Идем.

— Пустое? — вдруг взорвался спокойный и тихий до того упол Семенов. — Да у меня приказ из самой Москвы! Найти и доставить этого зека, живым или мертвым! Что я им скажу? Что его ваши белые медведи подъели? Труп мне нужен, хоть бы труп какой!

— Да не кипятись ты так, — как-то сразу стал меньше большой упол. — Найдем мы тебе труп, Андрей Яковлевич.

— Не сомневаюсь, — зло процедил упол Семенов и вышел вон. — Заводи! — крикнул он уже снаружи.

— Ты это, Прокопий, если вдруг увидишь кого из не местных, скажи вон Метяне, — сквозь железный рев прокричал упол Вахо. Кивнул ненцьу из Красного Чума и ушел. Метяня, ненцья, который не нравился Нея, выбежал следом за русским хозяином.

Нея утер губы и без сил опустился на шкуру возле очага.

Очнулся Профессор разбитым. В голове качался дурман и ошметки сна. Ему опять снилась недостижимая каппа, и еще — будто кто-то звал его, окликал его, Профессора, по его настоящему имени и фамилии.

Самоед Самдорта уже сидел, поджав ноги, возле Профессора, и пыхтел носогрейкой.

— Ешь, — протянул он прямоугольное блюдо, на котором дымилось и истекало жиром мясо. — Тебе нужно много сил, чтобы добраться до земель сихиртя.

— Кого? — с набитым ртом спросил Профессор.

— Маленьких железных людей. Они живут у двух морей и пасут там земляных оленей. Там тебе нужно будет лечь. Ешь, — повторил самоед. — Потом мы будем собирать тебе вещи в дорогу. Те, что нужны для жизни с той стороны тундры.

— Но у меня ничего нет, — прошептал Профессор, до конца осознав, что понимает самоед под словом «лечь». — Даже одежда на мне, — он провел по затертой малице ладонью, — и та — твоя.

— Когда мой родитель умер, я был совсем далеко. Он не смог научить меня камлать. — Самдорта стащил с себя малицу и стоял теперь перед Профессором голый по пояс. — Потом я вернулся, нашел его нгытырм и все узнал. Нгытырм родителя научил меня именам всех хэхэ и всем их тропинкам. Теперь я ношу их имена, — похлопал по татуировкам самоед, — а когда лягу сам, новый тадебе сможет научиться у меня именам хэхэ. Если найдет мой нгытырм в земле сихиртя. В стране маленьких людей, что жили здесь еще до прихода ненцья.

Самоед покопался в мешочке у пояса. Выудил костяную иглу. Ссыпал порох в плошку. Залил его отваром из чайника, а остатки протянул Профессору:

— Пей, будет острая мысль. Вспомнишь все имена хэхэ верхнего мира. А потом рисуй, — самоед кивнул на пол чума. Профессор пригляделся и понял, что шкуры, лежавшие на полу, перевернуты шерстью вниз и покрыты ровным слоем золы. — Рисуй, Про Фэ Сор, а я буду рисовать на тебе.

Профессор сделал большой глоток прямо из носика чайника. Снял малицу. Сел.

Дрожащие пальцы оставляли робкие, но все же заметные следы на золе. Особенно тяжело давался знак натурального логарифма.

Нарта ходко резала полозьями снег. Она покачивалась, мерно поскрипывая, что придавало ей сходства с медленно плывущим по течению прогулочным яликом. Профессор лежал, закутанный в мягкие шкуры молодых оленей, и представлял, что течение несет его вниз по Неве, рассекающей спящий Петербург на две неравные части.

Профессор думал не о приближённых оценках динамики полета ракет, не о тех случаях, когда силы аэродинамического сопротивления и тяжести невелики по сравнению с реактивной силой, не о неизбежности потерь топлива на преодоление тяготения при подъёме космических ракетных поездов на должную высоту без толкача, и даже не о неуловимой каппе. Он думал о том, какое животное могло бы стать его, Профессора, хэхэ.

Из всех рыб, зверей и птиц только двуглавый орёл нравился Профессору больше прочих. Сходство было, конечно, отдалённое, не такое яркое, как у налима и самоеда с его рукой-плавником, но имперский символ не шел из головы. Пусть с орла давно сняли монаршую корону, отобрали скипетр и державу, гордая птица не погибла. Профессору очень хотелось в это верить. А ещё в то, что когда-нибудь, пусть даже через сотню лет, двуглавый орёл вернётся на шпили Кремля и банковские билеты.