Светлана Тулина - Воображала

— Думаю, вполне.

— Тогда — по рукам?

— По рукам! Что требуется от меня?

— Что всегда предшествует появлению нового товара?

— Реклама?

— Умничка!

— Ты собираешься меня… продавать?

— Не тебя и не продавать. Просто показать всем, что ты есть, и что ты кое-что умеешь. Что-нибудь зрелищное и яркое, запоминающееся… Для солидных исследований нужны деньги, и большие деньги, а для этого надо собою заинтересовать того, у кого такие деньги имеются… Ну как, сможешь сбацать что-нибудь этакое?

— Хорошо… — тянет Воображала задумчиво. Внезапно глаза ее расширяются, Улыбка становится хитрой и довольн6й.

— Хорошо! — Повторяет она решительно с мстительным злорадством, — Я, пожалуй, сделаю одну штуку. Очень красивую штуку… Я ее уже делала как-то раз, но тогда мне не дали довести ее до конца…

Она откидывается на спинку прозрачного кресла, разминает кисти рук. Врач вскакивает, оглядывает темное помещение кафе, морщится, нервно ломает пальцы:

— Не здесь… Давай там… На улице!

Напряжение в его голосе возрастает. Он хватает ее за руку и почти силой выволакивает из-под навеса. Это выглядело бы грубо, если бы не умоляющий голос:

— Ну давай, пожалуйста! Только, чтобы это было красиво и мощно! Ты уж постарайся!

Вечерний проспект с односторонним движением. В сиреневых сумерках ярко сияет рекламный щит у остановки троллейбуса на противоположной стороне. На самой остановке — кучка народу, человек семь-восемь. Прохожих немного, все спешат. Пара черных удлиненных машин стоит у тротуара за остановкой, в их зеркальных стеклах отражаются скользящие мимо автомобили. Между их черными скошенными боками на низеньком поребрике сидит оборванный подросток с сигаретой в грязных пальцах.

— Я постараюсь… — говорит Воображала и смыкает кончики пальцев. Улыбка у нее сейчас отстраненная, словно думает она о чем-то своем, голова склонена набок. Разведя руки, она растягивает голубовато-оранжевые светящиеся нити — они ярко горят в незаметно наступивших сумерках и чуть потрескивают случайными искрами. Скрутив резким движением кистей рук эти нити в яркий жгут, Воображала ловко цепляет его зубами и, скосив на врача насмешливый взгляд, рывком головы перекусывает-обрывает. Теперь с ее пальцев свисают неровные обрывки, они качаются, мерцают, сплетаются, удлиняются, подчиняясь малейшим движениям пальцев, вяжут ажурное светящееся кружево. Кружево разрастается, вскипает пенными волнами, закручивается в спиральные вихри и вдруг взрывается с легким хлопком.

В первый момент после яростно-ослепительного кипения кажется, что все кончилось. Но глаза привыкают, и становится ясно, что это не так. Огненный шквал не исчез, он просто растекся, размазался, растворился в сиреневых сумерках. Полупрозрачные стены домов полны мерцающими огнями, пылают контуры фонарей, из-под колес спешащих мимо машин разлетаются волны огня и огнем горят следы немногочисленных прохожих. По небу беззвучными всполохами растекаются полосы северного сияния, на ветках деревьев, антеннах и ажурных прутьях балконных перил переливаются огни Святого Эльма.

Напряжение растет. Теперь уже, кажется, мерцает сам воздух, у любого движущегося предмета, будь то человек или машина, появляются длинные зеленовато-светящиеся шлейфы, словно в ночном море, где каждая капля горит холодным пламенем. Воображала вытягивает полупрозрачные руки над головой — между ними проскакивает длинная искра, потом другая, третья, искры сливаются в сплошной разряд.

Все больше людей останавливается, запрокинув голову, и на лица их ложится разноцветно-мерцающий отсвет. Теперь уже не понять — утро, день или вечер, на темно-фиолетовом небе распускается переливчатой аркой оранжевая радуга, и разноцветный светящийся дождь барабанит по асфальту, превратившемуся в темное зеркало. Между вскинутыми руками Воображалы с сухим потрескиванием сияет Вольтова дуга, а сама она давно уже стала полупрозрачной, проницаемой, словно набросок тушью — легкие тонкие штрихи по светящемуся фону.

Взвизгнув тормозами, останавливается машина, ее заносит, разворачивает поперек улицы. Какие-то люди появляются на балконах, распахиваются окна и нарастает смутный тревожный звон, он начался незаметно, а теперь усилился и перекрывает музыку кафе и уличные шумы, и даже шипение плазменного разряда, что держит Воображала в своих ладошках.

Подросток на противоположной стороне тротуара сосредоточенно смотрит на опустившуюся у его босой ноги оранжевую снежинку. Она размером с хорошее яблоко и больше похожа на светящегося ежика, чем на добропорядочную плоскую снежинку, и он некоторое время хмурится в явном недоумении. Потом переводит взгляд на зажатый в пальцах окурок и понимающе ухмыляется. Звон нарастает, и нарастает напряжение света. Теперь уже длинные искры проскакивают не только между металлическими предметами, они дрожащими раскаленными проводочками сшивают стены домов, деревья, машины, окутывают стремительной огненной паутиной замерших на тротуарах людей, сплетаясь в тонкое неверное кружево, обманчиво-прекрасное, готовое, казалось бы, рассыпаться от малейшего движения или даже просто от ветра, но тут же возникающее вновь, быстрое, почти неуловимое, сияющее, и нарастающий звон начинает казаться звоном этих сотен тысяч огненных струн, перетянутых до боли, до стона золотых нитей, готовых вот-вот лопнуть, взорваться, рассыпаться золотым фейерверком.

И — прозрачный силуэт со вскинутыми над головой руками, не силуэт даже, просто контур, очерченный по яркому фону еще более ярким, переходящим в абсолютный пересвет где-то на уровне локтей…

И — залитый ослепительным бестеневым светом тротуар, каждая трещинка на нем проступает неестественно резко — смятый фантик, бумажный стаканчик, пуговица, треугольный осколок стекла, окурок в губной помаде… Залитая этим же светом фигура врача — необычно плоская, словно вырезанная из картона, никаких тебе полутонов-рефлексов, только белое и черное, — одна рука рвет галстук, другая то ли тянется вперед, то ли отталкивает что-то, рот открыт. Видно, что он, задыхаясь, что-то кричит, но слов не слышно за усиливающимся звоном. Звон незаметно переходит в женский голос — высокий, звенящий, нечеловеческий, но завораживающе прекрасный. Он вытягивает из хрустального звона полукрик-полупесню без слов, на одной, до мурашек по коже высокой ноте…

Врач, шатаясь, делает пару шагов к Воображале, словно против шквального ветра. Он пытается схватить ее за плечо, но рука проходит сквозь очерченный пламенем контур и натыкается на витринное стекло. Он отдергивает руку. Трясет головой, что-то почти беззвучно кричит, машет обожженной рукой.