И. Даль - Коэффициент интеллекта

Он умолк — Меган принесла кофе и пирожные. Как только она ушла, Эгон продолжил:

— Постарайся выполнить все, о чем я написал. Это будет лучшее проявление твоей любви.

Потом они стали перебирать фотографии, вспоминая лучшие моменты своей жизни.

Быстро опустились ранние сумерки, и Зельда засобиралась.

Эгон открыл шкатулку, еще раз окинул взглядом содержимое.

— А это я оставлю себе. — Он что-то достал с самого дна и положил в карман пиджака. — Ну, давай прощаться! — он крепко обнял дочь, расцеловал в обе щеки.

— Я скоро приеду снова, папа, — сказала Зельда. — К Пасхе, обязательно!

— Конечно! — Эгон ободряюще улыбнулся. — Только позвони мне сразу, как доедешь домой, и скажи, поняла ли ты то, что я написал.

— Хорошо, папа.

Эгон вернулся к себе задумчивый, грустный.

— Ну что, Бэн, полдела мы уже сделали. Теперь ждем звонка, — сказал он псу, положившему морду на его шлепанец.

Зельда позвонила поздно ночью, голос ее дрожал.

— Я сейчас за тобой поеду, к утру буду уже там.

— Нет! — жестко сказал Эгон. — Я не вернусь. Не для того уезжал. Просто сделай то, о чем я попросил, и больше ничего не надо. Прощай! — Он положил трубку.

Зельда поняла и больше не звонила.

Мрачный как туча Эгон сел в кресло.

— Так будет лучше, так будет лучше для всех, — сказал он в пустоту, и тут его взгляд упал на граммофон, который Эгон не заводил уже больше месяца.

С трудом перемещая внезапно отяжелевшие ноги, старик подошел к нему и стал перебирать пластинки. Ему хотелось плакать, и он желал бы отвлечься, успокоить душу музыкой.

Но вот пластинка, которая не покидала конверта долгие годы. Тускло блеснуло золотом «Ridi, pagliaccio» [7] «Ridi, pagliacci» — «Смейся паяц», ария из оперы Леонкавалло «Паяцы» , и великий Карузо запел песню, от которой у Эгона всегда бежали мурашки по коже. Пластинка была старая, затертая, половину звуков заменяло шипение, но Майер помнил каждую ноту. По щекам покатились слезы. Внезапно в музыку вторгся какой-то посторонний, диссонансный, тоскливый звук.

Эгон в недоумении оглянулся.

Бэн выл, подняв морду к потолку.

Он всегда выл, когда слышал эту арию.

План Эгона сработал!

Делакруа был уже в «Терре» — Гес оказался прав. Теперь и он получил приглашение и сидел безвылазно у себя в комнате, приводя в порядок бумаги.

Оливия с самого утра звонила, рыдала, кричала в трубку, что не пойдет в эту чертову «Терру», как бы ее ни уговаривали. Она была в истерике, а потом выбежала на улицу и, обратив лицо к окнам мистера Эпплтона, закричала: «Убийцы! Убийцы!»

Выскочили медсестры с охранниками, схватили ее, потащили в корпус. Никади была невменяема, она вырывалась, визжала, кусалась и царапалась.

Эгон смотрел из окна на происходящее, вцепившись руками в подоконник.

Похоже, что бедняжка Оливия все же избежала «Терры».

С сумасшедшими они не работают.

Через минуту двор опустел, и только синело на асфальте яркое пятно парика.

А вечером следующего дня Эгон получил свою «черную метку» из рук улыбающейся Меган.

— Господин Майер, я зайду за вами в девять утра после завтрака, и постарайтесь не есть ничего тяжелее овсянки, — сказала медсестра, избегая его взгляда.

Эгон закрыл за ней дверь и повернулся к Бэну:

— Терпеть не могу овсянку. Поэтому завтракать не буду. Скажи мне, Бэн, — обратился он к псу, доставая из кармана бережно хранимый в течение восемнадцати лет ошейник, — ты сможешь найти дорогу к автобану?

Бэн тявкнул и радостно помахал хвостом.

На небольшой поляне, поросшей бурьяном и полынью, доживал свой век старый покосившийся дом. Высокие деревья бросали на него зловещие тени, а северный ветер с упорством трепал прохудившуюся крышу. И лишь тусклый огонек в сером грязном окне трепетным светом вдыхал жизнь в это ветхое жилище. В нем среди пыли и векового беспорядка за невысоким деревянным столом сидел человек. Он грузно склонялся над обшарпанной столешницей, на которой усердно коптила масляная лампа. Тлеющий фитиль то разгорался, озаряя всю комнату и высвобождая из темного плена ее скудное убранство: небольшую скамейку у входа, печь в углу и запылившуюся кровать, — то затухал, возвращая тьме ее владения. Рядом в старом кресле примостился пес. Его большая вытянутая черно-белая морда была устремлена на покрытое трещинами окно.

За окном господствовала ночь. Звезды и луна изредка появлялись из-за косматых туч, робко заглядывая в одиноко стоящий дом. Человек держал в руке длинное перо, готовясь оставить чернильный след на лежавшей перед ним бумаге.

— Хочется выть на луну? — спросил он, обернувшись к собеседнику.

— Нет, — ответил пес и тут же (словно его застукали за чем-то непристойным) отвел взгляд от окна. — Луна давно не цепляет наших душ.

— Знаем, — усмехнулся человек. — Не зря вы произошли от волков.

— Так же как человек от обезьяны. — Пес не подал виду, что заметил эту усмешку. — Пиши!

— Чего писать-то? Ты все молчишь.

— Сейчас начну.

Лохматый пес вытянул спину, изогнул ее, распрямив лапы, и затем поудобней устроился в кресле.

— Когда-то я был маленьким щенком и гулял со своими братьями, не боясь человека. — Его черная шерсть успела потерять свой блеск, а из глаз исчез щенячий восторг.

— Ты и сейчас меня не очень-то боишься!

— Я — нет, но есть другие собаки. Они тебя найдут. Так давай же поспешим. Я должен закончить свою историю. Первую и последнюю книгу, написанную псом…

Шел сто пятьдесят шестой год, когда Вольф появился на свет.

— Позволь! Но какой год ты имеешь в виду? Собачий или человечий?

— Обычный. Тот самый, в котором триста шестьдесят пять дней, двенадцать месяцев и четыре сезона. Но только от рождества Феликса. Первой собаки разумной!

— Ее создал человек, если мне не изменяет память…

— Природа! Человек лишь помог. Пожалуй, это лучшее, что он сумел создать.

— Возможно, ты и прав…

— Пиши!

К тому времени собаки окончательно освободились от власти людей. Грей — вожак племени — говорил, что господство человека наносило урон не только псам, но и всему живому на Земле. И однажды произошла катастрофа, которую и устроили люди. Была разрушена планета, и только собаки сумели очистить Землю от мусора, что оставили после себя люди. Грей рассказывал, что его было несметное количество: ни одной чистой реки, ни одного нетронутого леса, ни одной невзорванной горы. Но дело спорится, когда идея чиста. Собаки бережно хранили уцелевшие участки земли, нежно заботились о каждом кустике, что пережил столетнюю зиму, о каждом деревце, что не сломалось под напором неистового ветра, каждой речушке, что, оттаяв, вновь несла свои чистые воды.