Яцек Дукай - Собор (сборник)

― Гони бабки за Хуана, ― потребовал купец от блондина. ― Сам ведь ему башку раскроил.

― А пошел ты…

― Так я что, за труп должен еще платить?

Блондин приставил ему ствол беретты к левому стеклу очков.

— Уё…вай.

Твой хозяин лишь поглядел на хромого, который, придерживаемый Зазо и лысым ― все они спотыкались, и он буквально выпадал у них из рук ― рыгал возле колеса машины в луже собственной крови.

― Пошли, Пуньо.

― Пошли, Пуньо.

Старик Жакко потряс тебя за плечо. Этот восьмидесятилетний индеец редко когда произносил подряд три или четыре слова.

Тенистая прохлада разрушенного пуэбло, являвшегося домом и одновременно местом работы Жакко, не призывала выходить на жару, под убийственные лучи стоящего в зените Солнца. Спать, спать, здесь, в куче потрепанных одеял и выцветших пончо, задвинутой в воняющий сушеным навозом угол обширного помещения; и ты отоспал каждый часок ночи, проведенной в родном городе в разбойничьих эскападах и мучительном ожидании во время облав. Это же сколько уже времени? ― прошла неделя подобной сонной, животной вегетации в самом сердце мексиканской пустыни, в молчаливых гостях у совершенно непривлекательного видом Якко. По ночам, от запаха дурящего наркотиком «компота», заполнявшего громадные кадки под противоположной стеной, к тебе приходили беспокоящие, больные видения. Прохладными же вечерами, во время закатов Солнца, которые в мексиканской пустыне чертовски красивы, ты садился под окрашенной известью стенкой пуэбло на положенной на двух камнях доске ― и плакал. Никто на тебя не глядел, ты был сам; Якко где-то там пьяный или нажирающийся, а вокруг десятки миль ветреной пустоши, песка цвета охры, а на закате — чуть ли не багряного; именно там и тогда мог ты плакать с чувством полнейшей безопасности. Здесь царил такой покой ― настолько огромный, смертельный, метафизический покой — что тогда ты был в состоянии представить себе и поверить в рай и ад, о которых вам рассказывали на рассвете проститутки с Площади Генерала.

Человек в очках, выкупивший тебя у Эскадронов Смерти, а также его неизменно анонимные сообщники, переправив тебя контрабандно через ряд государственных границ, о которых ты ранее никогда и не слышал (потому что ни о каких других государствах и не слышал, если не считать своего, ну и Золотой Америки, Соединенных Штатов, Голливуда этого закутка вселенной) ― все эти люди, в конце концов оставили тебя на милость молчаливого Якко, ничего не объясняя, ничего тебе не приказывая, но ничего и не запрещая ― что само по себе могло казаться поведением совершенно нелогичным, только тогда ты еще ничего не знал, и тебя не научили верить во всеприсутствие логики, поэтому ты принял такое состояние вещей без какого-либо удивления: ты оставался ребенком хаоса. Что происходило, то и происходило; мир плыл и свободно нес тебя в собственном потоке. Те, что дергаются — тонут. Но даже этой философии ты не выражал подобного рода словами; ты о ней не размышлял и даже понятия не имел о характере собственной природы в отличие от натуры других людей. Там, в трущобах, в Городе Детей, в смраде, голоде и в жаре — такие мысли никому в голову не приходят. Вообще-то, там вообще никто и никогда не размышляет.

― Пошли.

Ты поднялся, потому что он хотел, чтобы ты встал. И ты вышел наружу, поскольку не было никаких причин, чтобы не выходить. Именно так живут в тех местах, откуда ты родом.

Солнце ударило тебе в висок огненным обухом. Ты зашатался. Ослепленный, ослепленный.

― Ждет тебя, ― сказал Якко, подтолкнув тебя в спину. ― Дальше. ― Его португальский был в какой-то мере устаревшим и неточным, но достаточно понятным.

Мужчина сидел на капоте современного черного автомобиля и курил сигарету. Это был Милый Джейк, но тогда ты еще этого имени не знал, поэтому, как только он встретился с тобой взглядом, ты подумал: «педик гребаный» ― у мужчины было более десятка стальных колечек вколотых под кожу гладко бритого лица, ушей и шеи, а одет он был в летний костюм, надетый на голое, безволосое тело. При этом он широко улыбался тебе.

Начал он на тогда тебе еще непонятном английском:

― Что, не улыбнешься мне? Обожаю счастливых детей. ― После каждого предложения следовало длительное мгновение контрольного молчания. ― Ну что, мой мальчик…? Будь мил для Милого Джейка. Сигарету…? Ну, валяй, я же не кусаюсь. Ммм… ты меня еще полюбишь, вот сам увидишь… ― он спрыгнул с капота, отбросил окурок и перестал улыбаться. ― Господи Иисусе, он же ни на что не годен. Что за мрачный гаденыш! Боже, всего одна долбаная улыбка…! ― он хотел ударить тебя открытой ладонью по лицу, но ты увернулся. ― Блин! Лезь в средину! Теперь ты мой и будешь делать все, что я скажу! В средину! Что, не научили тебя? Уж я тебя научу! ― он поискал новую сигарету и закурил ее, а потом снова начал тебе улыбаться; перепугавшись, ты тем временем отбежал на несколько десятков метров от автомобиля, и теперь за твоей спиной было лишь светлое безбрежье раскаленной миражами пустыни. ― Нет, я и вправду милый парень, Пуньо, очень милый, сам убедишься. Ну, давай. Все будет хорошо.

Пуньо спит, но в то же время он в полнейшем сознании. Он спит, потому что ему заразили кровь, а сознание сохраняет потому, что еще раньше ему заразили разум, ворвались внутрь его головы, отбирая способность погрузиться в такое — сколь человеческое — состояние бессознательности. Это запрещено. Потому-то и этот наркоз до конца его не отключил. Правда, большинство раздражителей до него не доходит, мыслями же Пуньо дрейфует в прошлом — хотя, наиболее правильным было бы утверждать, что на самом деле он спит наяву. А вот в этом он всегда был по-настоящему хорош. Производимые им мечтания всегда были высочайшего качества, люди дивились его барочным обманам и по-детски алогично раздутым конфабуляциям [24] Конфабуляции (лат. confabulari — болтать, рассказывать) — ложные воспоминания, в которых факты, бывшие в действительности либо видоизменённые, переносятся в иное (часто в ближайшее) время и могут сочетаться с абсолютно вымышленными событиями. . А потом он насмотрелся видео Милого Джейка, и его мечтания одичали, только он всегда мог в них сбежать. Но именно сейчас он был лишен умения создания личных альтернативных будущих, у него осталось только прошлое. Им бы хотелось забрать и его, но те, у которых его и вправду забрали, как-то странно скривились — так что с этим успокоились, пошли на компромисс. Фелисита как-то сказала ему, что на самом деле минувшее время не столь важно, необходимо, чтобы он сконцентрировался на настоящем — вот только на чем ему концентрироваться теперь? По его разуму шастают спущенные с поводков мысли, и, накапливаясь, эти ментальные броуновские движения вызывают случайные замыкания в мозговой коре: время от времени голова Пуньо самовольно дернется, затрепещут пальцы, прервется дыхание, дернется, схваченная псевдосудорогой нога. Фелисита присматривается ко всему этому со своего места возле водительского отделения. Охранник размышляет о ней: — Интересно, в те моменты она закусывает нижнюю губу или закрывает глаза?. Она же думает про Пуньо: — Никогда у него не будет детей, тебя стерилизуют. А Пуньо, Пуньо всего лишь тело, что трясется на носилках словно мертвая мясная туша. Вот если бы поднял веки. Но не может, ведь они у него зашиты. Охранник думает про Пуньо: — Бедный пацан. Фелисита думает об охраннике: — Ненавижу их. А сам Пуньо словно предмет. До него дошло до нераспознаваемости смикшированное [25] Сведение или микширование (англ. mixing, смешение) — стадия создания из отдельных записанных треков конечной записи, следующий после звукозаписи этап создания фонограммы, заключающийся в отборе и редактировании (иногда реставрации) исходных записанных треков, объединении их в единый проект и обработке эффектами. эхо грома, но у него совсем другие ассоциации: отдаленная пулеметная очередь.