Майкл Муркок - Багряная игра. Сборник англо-американской фантастики

— Напрашивается вывод, что с этим автоматом вы попали в полосу невезения.

— Или что она может не сразу оборваться, — на сей раз улыбка Хартсхорна была какой-то загадочной.

Костнер почувствовал, как сжались челюсти.

— Вы имеете в виду, что и я могу умереть и это не было бы неудачей?

Улыбка Хартсхорна превратилась в некий неизменный знак, навсегда запечатленный на лице: «Спите спокойно, мистер Костнер».

Bo сне она явилась ему. Удлиненные округлые бедра и мягкий золотистый пушок на руках; голубые глаза, глубокие, как прошлое, мерцающие, словно подернутые лилова/пой паутинкой; упругое тело — тело единственной, изначальной Женщины всех времен. К нему пришла Мегги.

— Здравствуй, вот и кончились долгие мои странствования.

— Кто ты? — растерянно спросил Костнер.

Он стоял на холодной равнине — или на плоскогорье? Ветер вихрился вокруг них — или только вокруг него? Она была совершенством, он видел ее ясно — или сквозь дымку? Голос ее был глубоким и звучным — или нежным и теплым, как ночной аромат жасмина?

— Я Мегги. Я люблю тебя. Я дождалась тебя.

— У тебя голубые глаза.

— Да, это от любви.

— Ты очень красива.

— Спасибо. Это от женского интереса.

— Но почему ко мне? Почему ты выбрала меня? Ты та девушка, что... ну, та, которая занемогла... ты, которая...

— Я Мегги. Я выбрала тебя, потому что нужна тебе. Тебе уже давно кто-то нужен.

Тут перед Костнером стало разворачиваться — и развернулось — прошлое, он увидел, кем был. Он увидел свое одиночество. Он был одинок всегда. Ребенком, отпрыском добрых и благополучных родителей, не имевших ни малейшего понятия о том, что он из себя представляет, кем хочет быть, чем одарен. Он и сбежал еще подростком и с тех пор был в пути — один, всегда один. Годы и месяцы, дни и часы — и никого рядом. Случайные привязанности, основанные на пище, сексе или надуманном сходстве, но никого, кому можно бы оставаться верным и преданным. кому можно бы безраздельно принадлежать. Так было до Сюзи, а с ней он увидел свет. Ему открылись ароматы и благоухания весны, и в тот далекий день весна казалась вечной. Тогда он смеялся — смеялся от души, он знал, что с Сюзи наконец-то все будет хорошо. Он отдал ей всего себя, отдал всё — все надежды. тайные помыслы, болезненные сны, — и она приняла их, приняла его, всего как есть, и он впервые обнаружил, что значит иметь домашний очаг, иметь приют в чьем-то сердце. Обычные глупости и сантименты; у других они казались смешными, но тогда он полной грудью вдыхал чудо.

Костнер долго был с ней, поддерживал её, помогал ее сыну от первого брака — брака, о котором Сюзи никогда не говорила. А потом пришел день, когда вернулся тот, а Сюзи будто всегда знала, что тот вернется. Угрюмая тварь с садистскими наклонностями, порочная по природе, но Сюзи была его женщиной, неизменно, и Костнер понял, что его использовали как временного заместителя, чтобы было кому оплачивать счета, пока странствующий тиран не вернется в домашнее гнездышко. Тогда она попросила его уйти. Он ушел, сломленный и опустошенный, лишившийся всего, чего можно молча и незаметно лишить мужчину, ушел даже без борьбы — и задор-то из него будто вымыло. Ушел и бродил по Западным штатам и в конце концов попал в Лас-Вегас, где достиг дна. И нашел Мегги. Нашел Мегги с голубыми глазами, нашел во сне.

— Я хочу, чтобы ты был моим. Я люблю тебя.

Ее искренность отзывалась в сознании Костнера. Это его женщина; наконец кто-то принадлежал только ему.

— Могу ли я ввериться тебе? Прежде не мог, никому и никогда, особенно женщинам. Но мне нужен кто-то, в самом деле нужен.

— Я — навсегда. Навечно. Ты можешь ввериться мне.

И она стала его женщиной. Ее тело говорило о любви и доверии, как ни одно из тех, что доводилось познать Костнеру прежде. Там, на открытой всем ветрам воображаемой равнине, она ответила его желанию, и он обладал ей так полно, как не доводилось ему прежде. Она воссоединилась с ним, приняла его, причастилась его крови, его мыслей, его разочарований, и он вышел очистившимся и восславленным.

— Да, я могу ввериться тебе, ты мне желанна, я твой, — шептал он ей, когда они лежали рядом в неясном и беззвучном нигде, во сне. — Я твой.

Она улыбалась улыбкой женщины, что верит в своего мужчину, улыбкой избавления и надежды. И Костнер проснулся.

Большой был снова водружен на место, толпу отогнали за ограждение из бархатных шнуров. Несколько человек уже сыграли на автомате, но выигрыша не было.

Стоило Костнеру войти в казино, «наблюдатели» пришли в готовность. Пока он спал, они успели обшарить его одежду в поисках проволочек, «острог», «блесен» или «бумерангов». Ничего.

Костнер направился прямо к Большому и стал его рассматривать. Хартсхорн был уже там.

— Выглядите вы усталым, — мягко заметил он, глядя в утомленные карие глаза.

— Немного есть, — Костнер попытался улыбнуться; не вышло. — Забавный я видел сон.

— Да?

— Ну... о девушке... — он решил не договаривать.

Хартсхорн понимающе улыбнулся. Соболезнующе, сочувственно, понимающе:

— Девушек в этом городе тьма. С вашим-то выигрышем найдете какую-нибудь без всякого труда.

Костнер кивнул и опустил в прорезь первый серебряный доллар. Дернул рукоятку. Барабан завертелся со скоростью, о которой Костнеру и слышать не приходилось, и вдруг все косо понеслось — когда он почувствовал, что желудок опалило огнем, когда голова рухнула на тощую шею, глаза выжгло изнутри. Раздался леденящий душу вой — вой измученного металла, экспресса, вспарывающего воздух своим стремительным движением, вой сотни зверьков, заживо выпотрошенных и разорванных в куски, невероятной боли, ночных ветров, срывающих вершины с нагромождений лавы. И еще — плач и причитания голоса, что уносился отсюда в слепящей вспышке света, безудержно стеная:

«Свободна! Свободна! Небо ли, Ад ли, неважно! Свободна!»

Вопль души, освобожденной из вечной тюрьмы, джинна, выпущенного из запечатанного сосуда. И в унылый беззвучный миг вне времени Костнер увидел, как барабаны зафиксировались, и в последний раз заметил результат — один, два, три. Голубых глаза.

Но получить по своим чекам ему было не суждено.

Толпа вскрикнула в один голос: Костнер стал клониться и упал лицом вниз. Одинокий и в смерти.

Большой сняли. Слишком многих игроков раздражало само его присутствие в казино — он приносил несчастье. Вот его и сняли и вернули компании-изготовителю с точным предписанием: подлежит переплавке. Не попади он в руки мастера, который готов был сбросить его в печь, никто бы и не обратил внимания на последние показания Большого.

— Смотри, до чего чудно, — сказал мастер рабочему, ткнув пальцем в три стеклянных окошка.