Тед Косматка - В свободном падении (сборник)

— Такого не случится.

— Может быть. Но полагаю, теперь мы это выясним.

Вечером накануне эксперимента я позвонил Очковой Машине. Я оказался перед выбором — или звонок, или выпивка. А пить я не хотел. Потому что знал: если снова выпью хотя бы глоток, то уже не остановлюсь. Никогда.

Он снял трубку после пятого сигнала. Я услышал далекий голос.

— Что произойдет завтра? — спросил я.

Он промолчал. Пауза настолько затянулась, что я уже стал гадать, слышит ли он меня.

— Точно не знаю, — вымолвил он наконец. Голос его был хрипловатым и усталым, как у человека, который не высыпается. — Энтогенез отражает филогенез. На ранних стадиях развития у зародыша есть и жабры, и хвост. Корни всего животного царства. Если взбираться по филогенетическому дереву по мере развития плода, то у него начинают появляться все более новые характеристики. То, что проверяет Роббинс, обнаружено только у человека, поэтому я нутром чую, что он ошибается и это свойство проявляется поздно. На очень поздних стадиях развития.

— Думаешь, это работает именно так?

— Понятия не имею, как это работает.

День эксперимента наступил и миновал.

Первый намек на то, что нечто пошло не так, проявился в форме молчания. Молчания от группы Роббинса. Молчания в средствах массовой информации. Ни пресс-конференций, ни телевизионных интервью — просто молчание.

Дни сменились неделями.

Наконец группа опубликовала краткое сообщение, в котором назвала полученные результаты неубедительными. Через два дня Роббинс выступил с заявлением, обтекаемо сообщив, что в механизме проверки имелся некий изъян.

Истина, разумеется, оказалась более странной. И, разумеется, обнаружилась тоже позднее.

А заключалась она в том, что некоторые из еще неродившихся младенцев прошли испытание. На что Роббинс и надеялся. Некоторые из них смогли вызвать коллапс волновой функции, а другие не смогли. И возраст плода не имел к этому никакого отношения.

Два месяца спустя мне позвонили среди ночи.

— Мы нашли одного в Нью-Йорке, — услышал я голос Сатиша.

— Что? — Я потер глаза, пытаясь осознать его слова.

— Мальчика. Девять лет. Он не вызывает коллапс волновой функции.

— А что у него не в порядке?

— Ничего. Он нормальный. Нормальное зрение, нормальное умственное развитие. Я с ним разговаривал. Мы испытали его пять раз, но картина интерференции не пропадала.

— И что было потом, когда ты ему сказал?

— А мы ему ничего не сказали. Он просто стоял и смотрел на нас.

— Смотрел, и все?

— Смотрел так, как будто уже знал. Как будто все время знал, что ничего не получится.

Лето сменилось осенью. Испытание продолжалось.

Сатиш ездил по стране, отыскивая то ускользающее, безупречное поперечное сечение распределения данных и набирая достаточное количество точек для подбора кривой методом хи-квадрат. Он собирал экспериментальные точки, а результаты для сохранности посылал факсом в лабораторию.

В конце концов оказалось, что есть немало людей, не способных вызывать коллапс волновой функции, — определенный постоянный процент населения. Эти люди выглядели, как мы, вели себя, как мы, но не обладали этим фундаментальным свойством человечества. Хотя Сатиш был осторожен и не упоминал слово «душа», мы слышали его в паузах между словами, которые он произносил во время ночных телефонных разговоров. Мы слышали то, чего он не говорил.

Я живо представлял его себе: вот он сидит в темном номере какого-нибудь отеля и пытается побороть нарастающую бессонницу и нарастающее одиночество.

Очковая Машина искал утешения в построении сложных филогенезов, погрузившись в свои кладограммы. Но утешения в них он не нашел.

— Тут нет кривой частотного распределения, — сказал он мне. — Ни географического эпицентра, ни нарушения равновесия между этнографическими популяциями, ничего такого, за что я мог бы уцепиться.

Он корпел над данными Сатиша, отыскивая структуру, которая придала бы всему этому смысл.

— Это почти случайная особенность, — заявил он. — Она ведет себя не как врожденная.

— Тогда она, может быть, и неврожденная.

Он покачал головой:

— И кто они такие? Нечто вроде пустого набора данных? Не играющие персонажи в неопределенной системе? Часть игры?

У Сатиша на этот счет имелись свои идеи.

— Почему среди них нет ученых? — спросил я его как-то ночью. — Если распределение случайное, то почему в нем нет никого из нас?

— Если они часть неопределенной системы, то зачем им становиться учеными?

— Не понял.

— Это как виртуальная логическая конструкция. Пишешь программный код, серию алгоритмов отклика. Потом «заводишь пружину» и запускаешь в работу.

— Идиотизм какой-то…

— Не я придумывал правила.

— Но они хотя бы знают, на что именно ты их проверяешь, когда они смотрят на лампочку? Знают, что они — другие?

— Один, — сказал он и секунду помолчал. — Один из них знал.

А потом, несколько дней спустя, последний звонок. Из Денвера. Больше я его не слышал.

— Думаю, нам не полагалось этого делать, — сказал он странно хрипловатым голосом.

Я потер глаза и сел на кровати.

— Думаю, нам не полагалось создавать установку и проводить такую проверку, — произнес он. — Тот дефект реальности, о котором ты упоминал… вряд ли ожидалось, что мы используем его подобным образом. Чтобы провести испытание.

— О чем ты?

— Я снова видел мальчика. Того мальчика из Нью-Йорка.

И он положил трубку.

Десять дней спустя Сатиш исчез вместе со своей волшебной коробочкой. Он сошел с самолета в Бостоне, но дома так и не появился. Я был в лаборатории, когда позвонила его жена.

— Нет, — ответил я. — Не звонил несколько дней. Да, я позвоню, как только что-нибудь узнаю.

Она плакала в трубку.

— Уверен, что у него все в порядке, — солгал я.

Закончив разговор, я схватил куртку и направился к двери. Купил бутылку водки и поехал в отель.

Уставился в зеркало.

Глаза серые, как штормовые тучи, как оружейный металл.

Я отвинтил пробку и ощутил запах горелого. Сквозь тонкие стены пробивалась музыка, спокойная мелодия, женский голос. Я представил свою жизнь другой. Представил, что могу остановиться. Не делать этого первого глотка.

У меня затряслись руки.

После первого глотка на глаза навернулись слезы. Потом я запрокинул бутылку и выпил сразу много. Попытался вызвать видение. Попробовал увидеть Сатиша довольным и счастливым, в каком-нибудь баре во время трехдневного загула, но образ не приходил. То был я, а не Сатиш. Сатиш не пьет. Тогда я попробовал вообразить, как он возвращается домой. Этого я тоже представить не смог. «Знают ли они, что — другие», — спросил я его. «Один, — ответил он. — Один из них знает».