Катерина Довжук - Качибейская опера

Кот оставил без внимания внешность субъекта. Он зафиксировал только, что вошедший не был Соломоном. С тихим кряхтением Василий пополз под кровать, в надежде пересидеть опасность, но совершенно напрасно. Громила неожиданно ловко подскочил к коту и ухватил за хвост. Кот, не приученный к такому обращению, недоуменно заскрежетал. Преступник оставался невозмутимым. Игнорируя протест механического животного, спрятал его под пиджак и стремительно покинул квартиру Соломона.

Грабитель не заметил, как из парадной за ним вышел Данька и неспешно двинулся следом, не вынимая рук из карманов и насвистывая «Лимончики».

Фалехов заказал себе стакан теплого молока и теперь пил его маленькими глотками.

Он уговорил Соломона устроиться для беседы на террасе Приморского бульвара, откуда хорошо был виден порт и за ним — море, серое еще и недоброе в апреле.

Похолодало, ветер дул с моря, унося со столов салфетки и вырывая зонтики из рук неосмотрительных девушек. Но Фалехов, будто не чувствуя ветра и холода, снял плащ и перекинул через руку. Соломон и раньше замечал за Фалеховым подобное: иногда Фалехов словно стеснялся своей правой руки, кисть которой в любое время года была обтянута перчаткой. Такой внезапной и обыкновенно кратковременной застенчивостью Фалехов обезоруживал собеседников. Соломон остался равнодушен к этому жесту.

Фалехов был бледен. Соломон не мог объяснить происхождение этой бледности. Возможно, это был только грим. Высокий лоб куплетиста портила вертикальная морщина, которая выдавала его напряженное состояние.

Соломон рисовал на салфетке.

— Что вы рисуете? — заинтересовался Фалехов, и Соломон продемонстрировал ему городской пейзаж — схематичный, но вполне узнаваемый: из крон каштанов поднимался купол оперного театра. Лицо Фалехова сделалось равнодушным, морщина на лбу разгладилась. Фалехов закурил папиросу.

— Туманский был вашим другом, — Фалехов сощурился и внимательно смотрел на Соломона. — И мне он был не чужим.

Соломон кивнул. Фалехов продолжил:

— Туманский делал большое дело. Нельзя, чтобы теперь все пропало.

— Вы говорите за ракету? — уточнил Соломон.

Фалехов кивнул и нервно оглянулся по сторонам.

— Именно.

— Что ей сделается, — сказал Соломон. — Ракета — она не человек.

— Никак нельзя, чтобы ракета досталась коммунарам. — Фалехов по артистической своей привычке все слова произносил очень четко и раздельно.

— Отчего же?

Куплетист, не встретив в Соломоне сочувствия, отвечать не стал, потушил папиросу и в один глоток допил молоко. Разговор не ладился. Некоторое время помолчали.

— Соломон, не будем темнить. У меня к вам простое дело. Продайте мне кота.

— Кота Туманского?

— Его. Василия. Вам он совершенно ни к чему, вреден даже. Скоро здесь появятся коммунары, и такие коты пойдут под пресс вместе со своими хозяевами. А я увезу его. Хоть бы и в Германию.

— Что вам с того кота? Пусть себе идет под пресс, не жалко. Животное вредное, да и кряхтит препаршиво, — равнодушно ответил Соломон, несколькими уверенными штрихами дорисовывая на салфетке рядом с оперой весьма точный портрет Фалехова. Но куплетист не смотрел больше на салфетку. Фалехов нервничал все заметнее, то и дело оглядывался на бульвар, точно высматривая кого-то. Он отвечал Соломону принужденно, видно было, что разговор тяготит его, но неприятное это дело он намерен довести до конца. Фалехов сказал:

— Решительно не понимаю вас, Соломон. Вам же не дорог этот кот.

По лицу Соломона нельзя было понять, нравилась ли ему вся эта комедия. Лицо Соломона было непроницаемым и серьезным. Он только слегка наклонил голову вперед, чтобы взглянуть на Фалехова поверх очков.

— А что Туманский? Не хотел продать вам кота?

Фалехов поджал губы, отчего стал похож на популярную открытку, где он же был изображен в роли босяка.

Соломон смотрел на Фалехова особенным своим взглядом, понимающим. Этот взгляд Соломон выработал за пятьдесят лет работы настройщиком. Так он смотрел на юных качибейских пройдох, которые грубыми, варварскими методами выводили из строя скрипки и иные инструменты, после чего рассказывали родителям небылицы о бестолковом настройщике, — только бы выиграть себе свободный от музыкальной каторги день. Фалехов не знал этого взгляда. Фалехов вырос в другом городе, там он ломал свою скрипку и портил нервы воспитателям. Он пожал плечами и демонстративно отвернулся к бульвару, делая вид, что любуется девушками.

Соломон как раз дорисовывал на салфетке черную птичку вроде грача, когда Фалехов увидел наконец в конце бульвара что-то радостное. По всему выходило, что обрадовал Фалехова тот самый бандит, который ограбил квартиру Соломона. Бандит с постной физиономией приближался теперь к террасе по бульвару. Пиджак его бугрился и шуршал. Все это Фалехов разглядел в секунду, вздохнул с облегчением и вновь обернулся к собеседнику.

— Знаете, Соломон, пожалуй, хватит этих танцев. — Тон Фалехова изменился, стал деловым, жестким. В сочетании с его высоким артистическим голосом это производило впечатление. — Вот как мы теперь поступим: вы пойдете со мной. Чтобы обошлось без споров и сюрпризов, предупреждаю — в правой моей руке, под плащом, шестизарядный револьвер системы Смита-Вессона, и дуло этого револьвера смотрит прямо на вас.

Соломона, кажется, не впечатлила история с револьвером, но он послушно поднялся. Лицо его имело совершенно беззаботное выражение.

Едва Соломон и Фалехов покинули террасу, к их столику подошел юный официант, чтобы собрать посуду. Официант заметил салфетку, уголок которой Соломон предусмотрительно придавил солонкой, а на салфетке — силуэт грача. Оставив посуду тут же на столике, не сняв даже фартука, мальчик короткой дорогой помчался в «Фанкони», где человек по имени Сема Грач обыкновенно обедал в это время дня.

Соломон не спрашивал, куда идти. Он неторопливо шел к опере. За ним следовал Фалехов, через правую руку которого все еще был перекинут плащ. Фалехову без плаща было зябко, оттого он хмурился и хотел идти быстрее, но подгонять Соломона не решался, опасаясь публичного скандала и срыва так удачно сложившихся обстоятельств.

На почтительном расстоянии держался громила с котом за пазухой. Процессию замыкал встревоженный Данька.

Несмотря на прохладную, ветреную погоду, бульвар был полон жизни. Пожилые дамы совершали моцион, спешили по делам курьеры, праздно шатались разнообразные иностранцы — марокканцы, сенегальские негры, греки, итальянские и французские моряки; оборванцы искали наживу. На углу стоял мальчик с газетами. «Обкраденная почта! Свободные мысли! Коммунары идут!» — кричал он. Мальчик попытался всучить газету Фалехову, но был отпихнут раздраженным артистом.