Герберт Уэллс - Пища богов

- Я уж и то ждала, сэр, - ответила она без всякой радости в голосе.

- Где Скилетт?

- Он ни разу мне не написал, ни разочка, сэр. Как я сюда приехала, он и глаз не кажет.

- И вы не знаете, где он и что с ним?

- Откуда же мне знать, сэр, писем-то нету. - И она сделала осторожный шажок в сторону, надеясь преградить Редвуду путь к сараю.

- Никто не знает, что с ним случилось, - сказал Редвуд.

- Ну, он-то сам, верно, знает, - возразила миссис Скилетт.

- Но вестей о себе он не подает.

- Он смолоду такой, Скилетт-то, если какая беда - только о себе и думает, ни о ком не позаботится, - сказала миссис Скилетт. - А уж хитрец, каких мало...

- Где ребенок? - коротко спросил Редвуд.

Она притворилась, что не поняла.

- Ребенок, о котором я слышал, - пояснил Редвуд. - Которому вы даете наш порошок. Ребенок, который весит уже двадцать восемь фунтов.

Руки миссис Скилетт дрогнули, и она выронила лук.

- Право, сэр, я и в толк не возьму, что вы такое говорите, пролепетала она. - Оно конечно, сэр, у моей дочери, миссис Кэддлс, и вправду есть ребенок, сэр...

Она опять судорожно присела и склонила нос набок, пытаясь придать своему лицу невинно-вопросительное выражение.

- Покажите-ка мне ребенка, миссис Скилетт, - сказал Редвуд.

Искоса поглядывая на ученого хитрым и трусливым взглядом, миссис Скилетт провела его в сарай.

- Оно конечно, сэр, тогда на ферме я дала его отцу баночку, может, там что и оставалось, а может, я и с собой прихватила самую малость - как говорится, по нечаянности. Собиралась-то второпях, тут не мудрено и ошибиться...

Редвуд пощелкал языком, желая привлечь внимание младенца.

- Гм, - сказал он наконец. - Гм...

Потом он объявил миссис Кэддлс, что ее сын - отличный мальчуган (ничего другого ей и не требовалось), и после этого ее уже не замечал. Видя, что она тут никому не нужна, миссис Кэддлс вскоре совсем ушла из сарая. И тогда Редвуд повернулся к миссис Скилетт.

- Раз уж вы начали, придется продолжать, - сказал он. И прибавил резко: - Только смотрите, на этот раз не разбрасывайте его где попало.

- Чего не разбрасывать, сэр?

- Вы отлично знаете, о чем я говорю.

Старуха судорожно сжала руки - еще бы ей было не знать!

- Вы здесь никому ничего не говорили? Ни родителям, ни господам из того большого дома, ни доктору? Совсем никому?

Миссис Скилетт покачала головой.

- Я бы на вашем месте держал язык за зубами, - сказал Редвуд.

Он подошел к дверям и огляделся. Сарай стоял между домом и заброшенным свинарником и выходил на проезжую дорогу за воротами. Позади возвышалась стена из красного кирпича, утыканная поверху битым стеклом, увитая плющом и заросшая желтофиолью и повиликой. За углом, среди зеленых и пожелтевших ветвей, над пестрыми грудами первых опавших листьев виднелась освещенная солнцем доска с надписью: "Вход в лес воспрещен". В живой изгороди зияла брешь, пересеченная колючей проволокой.

- Гм, - еще задумчивее промычал Редвуд. - Гм-м.

Тут до его слуха донеслось цоканье копыт и стук колес, и из-за поворота появилась пара серых - выезд леди Уондершут. Коляска приближалась, и Редвуд рассмотрел кучера и лакея. Кучер - представительный мужчина, крупный и пышущий здоровьем - правил лошадьми с торжественной важностью. Пускай другие не отдают себе отчета в своем призвании и положении в этом мире - он-то твердо знает, что делает: он возит ее милость, леди Уондершут! Лакей сидел на козлах подле кучера, скрестив руки на груди, и в каменном лице его была такая же непоколебимая уверенность. Потом Редвуд разглядел ее милость; она была одета неряшливо и безвкусно, в старомодной шляпке и мантилье, и сквозь очки смотрела прямо перед собой; с нею в коляске сидели две девицы и, вытянув шеи, тоже всматривались во что-то впереди.

Проходивший по другой стороне улицы священник с головой библейского пророка поспешно снял шляпу, но в коляске этого никто и не заметил.

Коляска проехала, а Редвуд еще долго стоял в дверях сарая, заложив руки за спину. Глаза его блуждали по зеленым и серым холмам, по небу, покрытому легкими облачками, по стене, утыканной битым стеклом. Порой он оборачивался и заглядывал в глубь сарая, - там, в прохладном полумраке, расцвеченном яркими бликами, словно на полотне Рембрандта, сидел на куче соломы полуголый ребенок-великан, кое-как обмотанный куском фланели, и перебирал пальцы у себя на ногах.

- Кажется, я начинаю понимать, что мы наделали, - сказал себе Редвуд.

Так он стоял и размышлял сразу обо всех: о юном Кэддлсе, и о собственном сыне, и о детях Коссара...

Внезапно он засмеялся. "Бог ты мой!" - сказал он себе, пораженный какой-то мелькнувшей мыслью.

А потом он очнулся от задумчивости и обратился к миссис Скилетт:

- Как бы там ни было, не годится, чтобы он страдал от перерывов в кормлении. Этого-то мы можем избежать. Я стану присылать вам по банке каждые полгода; ему должно хватить.

Миссис Скилетт пробормотала что-то вроде "как вам будет угодно, сэр" и "верно, я прихватила ту банку по ошибке... думала, от такой малости вреда не будет..." - а судорожные движения ее дрожащих рук досказали: да, она прекрасно поняла Редвуда.

Итак, ребенок продолжал расти.

Он все рос и рос.

- В сущности, - сказала однажды леди Уондершут, - он съел в нашей деревне всех телят. Ну, если этот Кэддлс еще раз посмеет сыграть со мной подобную шутку...

Но даже такое уединенное местечко, как Чизинг Айбрайт, не могло долго довольствоваться теорией о гипертрофии - хотя бы и заразной, - когда по всей стране день ото дня громче становились толки о Чудо-пище. Очень скоро старуху Скилетт призвали к ответу, и пришлось ей давать объяснения, и так это было тягостно и неприятно, что под конец она вовсе лишилась дара речи и только жевала нижнюю губу своим единственным зубом; ее пытали на все лады, выматывали из нее рушу, - и, преследуемая всеобщим осуждением, она стала в позу безутешной вдовы. Она отерла с рук мыльную пену, выдавила из глаз несколько слезинок и устремила взор на разгневанную владелицу поместья.

- Вы забываете, миледи, какое у меня горе, - сказала она и продолжала уже почти с вызовом: - Я думаю о нем, миледи, денно и нощно. - Она поджала губы, и голос ее сник и задрожал.

- Сами подумайте, миледи, ведь его, бедного, съели!

И, утвердившись на этой почве, вновь повторила прежнее объяснение, которому леди Уондершут с первой минуты не верила:

- Порошок-то я внучонку дала, только уж поверьте, миледи, я и знать не знала, что это за порошок за такой...

Тогда леди Уондершут решила докопаться до истины иными путями, не переставая, конечно, изводить и тиранить Кэддлсов. В бурную жизнь Бенсингтона и Редвуда ворвались еще и вежливые угрозы, которыми пытались их запугать посланцы сей достойной дамы. Они представились как члены приходского совета и, точно попугаи, упрямо твердили одно и то же: