Александр Мееров - Сиреневый Кристалл

Дни идут за днями. Идут быстро, не принося так страстно желаемого результата, доставляя нам огорчения за огорчениями. Тревог масса. Приходят письма из Москвы и Ленинграда. Суховатые, начальственно-назидательные, с требованием высылать отчет. Задерживается получение аппаратуры, на которую мы возлагаем особые надежды. А больше всего тревожит тающий кусок метеорита. Расходуем мы его экономно, трясемся над каждой крупинкой, но он уменьшается в размерах и уменьшается. Все чаще думается: вот закончим последнюю крошку и работа прекратится. Безрезультатно и бесславно.

…И все же отчет завершен. Особенно полным и интересным разделом в нем получилось описание работы по туароке, сделанной паутоанскими химиками. Это радовало меня больше всего, давало надежду, что в случае удачи, если все же сумеем мы оживить силициевые микроорганизмы, у нас будет средство обуздать их. Мне даже в те небогатые успехами дни не давала покоя мысль о их силе, о их способности убивать все живое, распространяясь с неимоверной быстротой, и туароке… Вот здесь-то и нужно оценить по заслугам профессора Мурзарова, сумевшего на стыке двух таких наук, как история и химия, помочь важному открытию.

Туароке — неприхотливый, растущий на всех островах Паутоо кустарник, почти круглый год унизанный невзрачными цветочками. Туароке — это сорняк паутоанского архипелага. Надоедливый и злой, распространяющийся активно, не боящийся ни засухи, ни обильных дождей, проникающий в так трудно отвоевываемые у джунглей культурные делянки, он был нелюбим местным населением и всячески изгоняем. Вот он-то, этот неказистый кустарник, уничтожаемый при всяком случае, вскоре сделался героем, спасителем архипелага. Но об этом несколько позже.

Здесь я только хочу вспомнить, что, в то время когда мы безуспешно сражались с метеоритом, Ханан Борисович углубился в древние паутоанские записи и восстановил состав фимиама, курившегося некогда в храме Небесного Гостя. Оказалось, это была смола, добываемая из туароке. Химики выделили ароматические вещества из нее в чистом виде, определили их состав, разработали современную технологию получения смол из туароке. Оставалось испробовать, будет ли туароке, как и в легендарные времена, укрощать силициевую плазму. Но, увы! укрощать пока было нечего.

Работали мы в то время много, трудно и порой, приходя в отчаяние, начинали сомневаться в успехе. Все попытки повторить «подвиг Рокомо» неизменно кончались ничем. Структуры, которые, несомненно, представлялись нам какими-то микроформами силициевой жизни, оставались в своем первозданном состоянии. Юсгор безуспешно пытался выступить в роли нового Рокомо, с той только разницей, что вместо друзей Молний, помогавших легендарному герою, ему помогали современные приборы и мы все.

Со дня на день мы ожидали отправленную с московского завода в адрес Паутоанского университета мощную электростатическую установку. Наконец великан пришел, был спешно установлен, испытан, и срез метеорита очутился в его разрядах. Ничего! Впрочем, отчаиваться еще было рано. Огромное количество комбинаций нужно перебрать, чтобы попытаться создать точно такие же условия, при которых образовалась «пена гнева — созидания» тогда, тысячу лет назад, в загадочном храме Небесного Гостя… А может быть, и не образовалась?.. А что, если легенда — это плод безудержной фантазии?.. Но окаменевшая пена? Рука Лавумы? Наконец, нетленная ткань, найденная Мурзаровым?.. И все же сомнениям не было конца. Допустим, верны наши соображения и «пена гнева» как низшая, чрезвычайно стойкая форма силициевой жизни и в самом деле возникла тогда из метеорита. Кто может поручиться, что она сохранила жизнеспособность еще в течение тысячелетия?

А опыты мы все же продолжали. Сотни опытов все с тем же результатом. Метеорит почему-то не желал воскресать.

Трудное это было время. Через какой-нибудь месяц события начали нарастать с кинематографической быстротой, но тогда… Тогда мы с Юсгором не могли похвастать обилием новостей и тихо завидовали Мурзарову. Как историк и археолог, он откапывал в древних рукописных документах Паутоо массу увлекательных сведений о событиях, так или иначе связанных с силициевой загадкой, и уже успел отослать для опубликования две чертовски интересные статьи.

Да, Мурзарову было куда легче, чем нам, биохимикам. Мне в особенности. Я все еще не мог свыкнуться с тропиками, из Ленинграда приходили неприятные, вызывающие тревогу письма: серьезно болела мать; в Паутоанском университете из-за бесконечных неудач складывалась нервозная напряженная обстановка, а тут еще начался период дождей и окончательно поверг меня в уныние. В те дни я все чаще и чаще ловил себя на трусливой нехорошей мысли: «Домой! А как бы уехать домой?»

Но вот в момент наиболее тягостный все вдруг повернулось, как говорят, на сто восемьдесят градусов.

Лаборатория наша стояла несколько особняком, на самой окраине большой университетской территории. Как-то поздним вечером, возвращаясь к себе в коттедж, я проклинал все на свете и особенно тропические ливни. «Не бывает гроз сильнее, чем в месяце Ливней, и не бывает гроз страшнее, чем в Ночь пришествия Небесного Гостя», — вспомнил я слова легенды о Рокомо и Лавуме и, несмотря на потоки, низвергавшиеся с неба, бросился назад, в лабораторию, к телефону.

— Юсгор? Это я, Алексей. Юсгор, мы еще не пробовали ливней!

Да, мы перепробовали, кажется, все, кроме ливней. Начался перемонтаж всего нашего теперь уже довольно сложного хозяйства. Установку мы поместили в отдельном небольшом бетонном здании и теперь возились с ней, выкатывая ее под тропические ливни, сочетая искусственные разряды колоссальной мощности с естественными потоками тропического дождя. Это было не очень забавно и, скорее всего, бесполезно. Силициевым микроорганизмам, сидящим в осколке метеорита, обильное душирование не помогало. Не охлаждало оно, правда, и нашего пыла. Мы продолжали ставить опыты, усложнившиеся теперь до крайности. Каждый раз, закончив работу, мы должны были втаскивать все оборудование в помещение и только тогда, уставшие и злые, отправлялись, под ливнем конечно, отдыхать.

На Паутоо ливни обрушиваются, нагоняя ужас на всю природу. Поднимается ветер, вздымающий к небу пыль и листья, грохочет гром, лиловые молнии прорезывают тяжелые тучи, и в их вспышках ослепительно загораются скалистые склоны Себарао. Вскоре все заволакивается непроглядной серой лавиной воды, срывающей листья, ломающей сучья, а то и целые деревья. Но достаточно случиться, что день-два не выпадет дождь, и природа изнывает от засухи: вянут листья, все покрывается слоем пыли и замирает. Две недели без потоков живительной влаги — и на островах беда, угроза полного неурожая. Дожди в Макими часты и обильны. Когда они неистовствуют, кажется, нет никакой возможности жить в этом водяном царстве, но, к счастью, они кончаются быстро. Полчаса, час — и воды стекают, впитываются в почву, а утром вновь начинается сказка. Еще стелются клочки оставшегося от ночи тумана у подножия пальм, а солнце уже пронизывает их кроны. Вершина Себарао переливает волшебными красками, на листьях, больших и глянцевитых, еще хранящих крупные, будто стеклянные капли, возникают мириады радужных лучиков, все блестит и сверкает, все свежо и празднично. Дышится легко, ароматы цветов бодрят, и кажется, не будет конца этому веселью в природе.