Шелли Мэрри - Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек.

Я был тронут. Я содрогался, думая о возможных последствиях моего согласия, но сознавал, что в доводах демона есть нечто справедливое. Его рассказ и выраженные им чувства показали, что этому существу свойственна чувствительность. И не был ли я, его создатель, обязан наделить свое детище частицей счастья, коль это было в моей власти? Он заметил перемену в моем настроении и продолжал:

"Если ты согласен, то ни ты, ни какое-либо другое человеческое существо никогда нас больше не увидит: я удалюсь в обширные пустыни Южной Америки.

Моя пища отличается от человеческой; я не трону ни ягненка, ни козленка ради насыщения своей утробы; желуди и ягоды - вот все, что мне нужно274. Моя подруга, подобно мне, будет довольствоваться той же пищей. Нашим ложем будут сухие листья; солнце будет светить нам, как светит и людям, и растить для нас плоды. Картина, которую я тебе рисую, - мирная и человечная, и ты, конечно, сознаешь, что не можешь отвергнуть мою просьбу ради того, чтобы показать свою власть и жестокость. Как ты ни безжалостен ко мне, сейчас я вижу в твоих глазах сострадание. Дай мне воспользоваться благоприятным моментом, обещай мне то, чего я так горячо желаю".

"Ты предполагаешь, - отвечал я, - покинуть населенные места и поселиться в пустыне, где единственными твоими соседями будут дикие звери. Как сможешь ты, когда так страстно жаждешь любви и привязанности людей, оставаться в изгнании? Ты вернешься и снова будешь искать их расположения и снова встретишься с их ненавистью. Твоя злоба разгорится вновь, и у тебя еще будет подруга, которая поможет тебе все сокрушать. Этого не должно быть; не настаивай, ибо я все равно не могу согласиться".

100

Франкенштейн, или Современный Прометей

"Как ты непостоянен в своих чувствах! Только мгновение назад ты был тронут моими доводами; зачем же, выслушав мои жалобы, ты снова ожесточаешься против меня? Клянусь землей, на которой живу, и тобой - моим создателем, - что вместе с подругой, которую ты мне дашь, я удалюсь от людей и удовольствуюсь жизнью в самых пустынных местах. Злобные страсти оставят меня, ибо кто-то будет меня любить. Моя жизнь потечет спокойно, и в смертный час я не прокляну своего творца".

Его слова производили на меня странное действие. Порой во мне пробуждалось сострадание и возникало желание утешить чудовище. Но стоило лишь взглянуть на отвратительного урода, который двигался и говорил, как все во мне переворачивалось и доброе чувство вытеснялось ужасом и ненавистью. Я пытался подавить их. Я говорил себе, что хотя и не могу сочувствовать этому существу, однако не имею права отказывать в доле счастья, которую в силах ему дать.

"Ты клянешься не приносить вреда, - сказал я, - но разве ты уже не обнаружил злобности, которая мешает мне поверить твоим словам? Как знать, может быть, все это одно притворство и ты будешь торжествовать, когда получишь более широкий простор для осуществления своей мести?"

"Ах, вот как? Со мной нельзя шутить. Я требую ответа275. Если у меня не будет привязанностей, я предамся ненависти и пороку. Любовь другого существа устранила бы причину моих преступлений, и никто обо мне ничего бы не услышал. Мои злодеяния порождены вынужденным одиночеством, мне ненавистным; мои добродетели непременно расцветут, когда я буду общаться с равным мне существом. Я буду ощущать привязанность мыслящего создания; я стану звеном в цепи всего сущего276, в которой мне сейчас не находится места".

Я помолчал, размышляя над его рассказом и всеми высказанными им доводами. Я думал о добрых задатках, которые обнаружились у него в начале жизненного пути, и о том, как все хорошее в нем было уничтожено отвращением и презрением, с которыми отнеслись к нему его покровители. Подумал я также и о его физической мощи и угрозах; создание, способное жить в ледяных пещерах и убегать от преследователей по краю неприступных пропастей, обладало такой силой, что с ним трудно было тягаться. После длительного раздумья я решил, что справедливость, как по отношению к нему, так и по отношению к моим ближним, требует, чтобы я согласился на его просьбу. Обратясь к нему, я сказал:

"Я исполню твое желание, но ты должен дать торжественную клятву навсегда покинуть Европу и все другие населенные места, как только получишь от меня женщину, которая разделит с тобой изгнание".

"Клянусь солнцем и голубым сводом небес, - воскликнул он, - клянусь огнем любви, горящим в моем сердце277, что, исполнив мою просьбу, ты больше меня не увидишь, пока они существуют. Возвращайся домой и приступай к работе.

Я буду следить за ее ходом с невыразимой тревогой, и будь уверен: как только все будет готово, я появлюсь".

Глава восемнадцатая

101

Произнеся эти слова, он поспешно покинул меня, вероятно, боясь, что я могу передумать. Я видел, как он спускался с горы быстрее, чем летит орел; вскоре он затерялся среди волнистого ледяного моря.

Рассказ его занял весь день; когда он удалился, солнце уже садилось. Я знал, что мне нужно немедля спускаться в долину, так как вскоре все погрузится в темноту, но на сердце у меня было тяжело, и это замедляло мой шаг.

Поглощенный мыслями о событиях прошедшего дня, я с трудом пробирался по узким гор ным тропинкам, то и дело рискуя оступиться. Была уже глубокая ночь, когда я приблизился к месту привала, находившемуся на полпути, и присел около источника.

По временам в просветы между облаками светили звезды. Передо мной поднимались высокие сосны, кое-где они лежали поваленные. То была суровая картина, возбудившая во мне странные думы. Я горько заплакал. В отчаянии сжимая руки, я воскликнул: "О звезды, тучи и ветры! Вы насмехаетесь надо мной. Если вам действительно жаль меня, лишите меня чувств и памяти, превратите в ничто; если же вы этого не можете, исчезните и оставьте меня во тьме".

Это были бессвязные и мрачные думы. Не могу описать, как угнетало меня мерцание звезд, как прислушивался я к каждому порыву ветра, словно то был зловещий сирокко278, грозивший мне гибелью.

Уже светало, когда я вернулся в деревню Шамуни; сразу же, не отдохнув, я направился в Женеву. Я не мог разобраться в обуревавших меня чувствах. На меня навалилась тяжесть, огромная, как гора; она притупляла даже мои страдания.

В таком состоянии я вернулся домой и предстал перед родными. Мой изможденный вид возбудил сильную тревогу. Но я не отвечал ни на один вопрос и едва был в состоянии говорить. Я сознавал, что надо мной тяготеет проклятие и я не имею права на сочувствие; мне казалось, что я никогда уже не буду наслаждаться общением с близкими. Однако я и теперь любил их самозабвенно. Ради их спасения я решил посвятить себя ненавистной работе, перед перспективой которой все другие стороны жизни отступили, точно сон. Только одна эта мысль и представлялась мне ясно279.