Владимир Михайлов - Восточный конвой

— Поезжай без лихости, пожалуйста, — попросил Милов. — У меня неблагоприятные предчувствия.

— Все равно, я тебя люблю, — сказала Ева, выезжая на дорогу.

Он пробыл у нее меньше двух часов. Это было всё время, какое они могли посвятить друг другу. Но и это было прекрасно. Хотя бы потому, что сейчас можно было об этом вспомнить и хоть немного и ненадолго расслабиться — перед тем, как снова завязать все силы узлом…

(67 часов до)

«Черт, — подумал Милов, сам прервав плавно усыплявшее течение собственных мыслей. — Нет, больше я так не могу. Задохнусь. И почему это мудрецы этой страны, изготовляя своих андроидов, не наделяют их способностью противостоять процессу гниения? Недомыслие. Решили, наверное, что незачем выдумывать то, что природой и без того хорошо устроено. Остроумно, конечно, только нормальные машины, ломаясь, обходятся без такого несусветного аромата… Нет, будь что будет, а форточку я все-таки открою!»

Милов поднялся, покряхтывая. На мгновение включил фонарик, чтобы сориентироваться, снова выключил и, сильно хромая, направился к скобтрапу. Придется лезть, черт бы их всех побрал, никуда не денешься.

Он и полез, и уже после первых движений понял, что задачка эта — на пределе его возможностей. Хватило опереться на больную ногу, чтобы уяснить, что на нее рассчитывать никак не получится — придется просто волочить ее за собой, как бесполезный, но неизбежный груз. Для того, чтобы перенести здоровую (пока) ногу на следующую скобу, он должен был каждый раз повисать и подтягиваться на руках, и уже в скором времени руки стали возражать против такого их употребления, угрожая совершенно отказать именно в тот миг, когда они по-настоящему понадобятся. Но другой возможности одолеть высоту не придумать было. Оставалось лишь одно средство: перевести все эти движения в автоматический режим, а думать в это время о чем-нибудь совершенно другом; тоща он рано или поздно все-таки доберется до заслонки, откроет ее и сможет хоть недолго подышать свежим воздухом.

«…Ну, слава Создателю», — подумал Милов, когда рука его вместо того, чтобы нашарить очередную скобу, ухватила лишь воздух; это означало, что он добрался, наконец, до места, где начинался лаз. Уже и не верилось, что путь этот когда-нибудь кончится…

Он поднялся еще на одну ступеньку, ухватился за поручень и медленно, осторожно потянул его на себя, открывая доступ свежему воздуху и, возможно, новой информации о том, что успело произойти на поверхности земли с тех пор, как Милов покинул ее.

Ему казалось, что внизу, в темноте и вони, прошло очень-очень много времени, и наверху должна была уже стоять глухая ночь. И он был немало — и очень приятно — удивлен тем, что снаружи сияло солнце и крепко пахло лесом; в мире не существовало (подумалось ему в тот миг) другого столь же чудесного запаха, от которого хотелось петь и двигаться.

Петь он однако же не стал, а неизбежные движения совершал с привычной и необходимой осторожностью.

Стараясь не производить совершенно никакого шума, Милов протиснулся через лаз так, что лицо его оказалось сантиметрах в тридцати от закрывавшей выход еловой ветки. Несколько секунд, а быть может даже и минут, он пролежал неподвижно, борясь с сильнейшим желанием немедленно, пренебрегая всяческими опасностями, выбраться на свет, чтобы опять ощутить вкус жизни.

Наверху было тихо; точнее, это следовало понимать так, что не доносилось никаких звуков, какие можно было бы определить как посторонние, необычные, не свойственные лесу, когда он находится наедине сам с собой — и потому опасные. Итак, его хорошо тренированный слух не предупреждал об опасности.

Милов медленно вытянул руку и осторожно, миллиметр за миллиметром, отвел в сторону еловую ветку — ровно настолько, чтобы она позволила увидеть пространство непосредственно перед лазом. Но не ту ветку, что прикрывала большую часть лаза, а повыше и поменьше, никак не бросавшуюся в глаза внешнему наблюдателю — если такой оказался бы наверху.

Прежде всего он увидел следы. Нет, не отпечатки ног: на лежалой хвое они, как правило, не сохраняются. Но та же самая хвоя с покорной готовностью выдает всякому, кто хочет спросить, информацию о том, что по ней кто-то полз или что-то волочили. Чтобы предотвратить такое предательство, ее надо слегка размести — хотя бы такой вот еловой веткой. Но у Милова, когда он забирался в лаз, не оставалось на это времени — или он считал, что не оставалось. Так или иначе, следы сохранились и теперь недвусмысленно свидетельствовали о том, что под бугорок кто-то заполз. Конечно, не обязательно человек. Но и не исключено, что именно он.

К счастью, к великому везению след этот, надо полагать, остался незамеченным, когда цепь прочесывания продвигалась по этим местам.

И тем не менее… Милов даже не дал себе труда додумать до конца. Вместо этого он, не отнимая пальца от отжатой в сторону ветки, сместился в лазе насколько мог правее, чтобы увидеть — нету ли чего-то интересного чуть левее той узкой полосы, которую он мог просмотреть сейчас.

Прежде всего он увидел нитку. Тонкая, она едва отличалась цветом от покрывавшей грунт сухой хвои, служившей фоном. Один конец нити был привязан к той самой еловой лапе — широкой — которую он не стал сейчас тревожить. А сама нить уходила куда-то вверх — похоже, к вершине бугорка. Раньше этой нити не было, теперь она существовала и была туго натянута.

И еще Милов увидел тень.

Точнее, это были даже две тени. Первой оказалась тень от елочки. Ей и полагалось быть тут, и она не вызвала у наблюдателя никаких новых эмоций. В отличие от второй.

Потому что вторая тень, мирно лежавшая рядом с первой, принадлежала, без всякого сомнения, человеку. На земле ясно рисовались его голова, плечи и верхняя часть торса, и еще что-то отбрасывало тень, прямое и тонкое, в чем можно было достаточно обоснованно предположить оружие. «Человеку» то было, разумеется, снова лишь трафаретное движение мысли — на самом деле речь могла наверняка идти только о технете. Лаз был замечен и охранялся; только такой вывод можно было сделать из увиденного.

Милов почувствовал, что настроение его, на которое только что столь благотворно повлияли свет и душистый воздух, снова испортилось. Выбраться из шахты оказалось куда сложнее, чем забраться туда. И все-таки выкарабкаться было необходимо. Следовало только придумать — как.

Только не самым простым способом: пока будешь по кускам выползать из-под земли, тебя не то, что расстреляют в упор — нет, этого вовсе не понадобится, тебя просто возьмут под белы руки — и будут долго и обидно смеяться.

Если, разумеется, технетам свойственно смеяться. Люди бы стали.