Питер Уоттс - Ложная слепота (сборник)

Никто не произнес ни слова. В молчании прошло несколько секунд, прежде чем я осознал, что случилось: Юкка Сарасти только что попытался нас мотивировать.

Он мог пресечь тираду Каннингема – наверное, мог пресечь и полномасштабный мятеж, – просто вплыв в кают-компанию и оскалившись. Одним взглядом! Но он не пытался запугать нас до покорности, мы и так достаточно нервничали. Не пытался нас просветить и бороться со страхом знаниями. Чем больше информации о «Роршахе» получал здравомыслящий человек, тем страшнее ему делалось. Но Сарасти пытался удержать экипаж в рабочем состоянии – нас, затерявшихся в пространстве на краю бытия, перед лицом чудовищной загадки, способной уничтожить человека в любой момент и по любому поводу. Он пытался успокоить команду: хорошее мясо, славное мясо… Удержать от истерики: тихо, тихо…

Вампир занялся прикладной психологией.

Я обвел взглядом стол. Бейтс, Каннингем и Банда сидели бледные и неподвижные.

Получалось у вампира хреново.

– Надо удирать, – заявил Каннингем. – Эти твари нам не по зубам.

– Мы проявили больше агрессии, чем они, – заметила Джеймс, но уверенности в ее голосе не было.

– «Роршах» играет метеоритами в бильярд. Мы тут как мишень в тире. Если ему заблагорассудится…

– Он все еще растет. Не созрел.

– Это должно меня успокоить?

– Я только хочу сказать, что мы не знаем, – проговорила Джеймс. – У нас могут быть в запасе годы. Столетия.

– У нас пятнадцать дней, – объявил Сарасти.

– О, черт, – вырвалось у кого-то. Наверное, у Каннингема. А может, у Саши.

Все отчего-то посмотрели на меня.

Пятнадцать дней. Кто мог сказать, откуда всплыло это число? Никто из нас не спрашивал. Быть может, Сарасти в очередном припадке неумелого психоанализа выдумал его на ходу. А может, рассчитал еще до того, как мы вышли на орбиту, и держал в себе на случай – ныне уже невозможный – если придется снова отправить нас в лабиринт. На протяжении половины полета я был полуслеп, ничего не знал и не понял.

Но так или иначе нас ждал выпускной бал.

Гробы стояли у кормовой переборки склепа – на том, что бывало полом в те минуты, когда «верх» и «низ» приобретали значения. На пути сюда мы спали в них годами, не осознавая течение времени – метаболизм носферату слишком неспешен даже для сновидений. Однако тело требовало перемен. Со дня прибытия никто из нас не приходил сюда вздремнуть: мы опускались в гробы, только чтобы избежать смерти.

Но после гибели Шпинделя Банда взяла привычку наведываться сюда. Его тело покоилось в саркофаге, соседствовавшем с моим. Я вплыл в помещение и, не раздумывая, повернулся налево. Пять гробов: четыре открытых и пустых, один запечатан. Зеркальная переборка напротив удваивала их число и глубину могильника. Лингвиста там не оказалось. Я взглянул направо. Тело Сьюзен Джеймс парило спиной к спине собственного отражения, глядя на картину-перевертыш с другой стороны склепа: три запечатанных саркофага, один открытый.

Агатовая пластина, врезанная в отодвинутую крышку, была темна; другие светились одинаковыми и редкими узорами сине-зеленых огоньков. Никаких перемен. Ни ползущих кардиограмм, ни сияющих пиков и впадин под метками «ЭЭГ» или «ЭКГ». Тут можно было сидеть часами, днями, и ни один диод не подмигнул бы. Когда разговор заходит о живых трупах, акцент лучше делать на второе слово.

Топология Банды подсказывала, что при моем появлении у руля стояла Мишель, но заговорила, не оборачиваясь, Сьюзен:

– Никогда с ней не встречалась.

Я проследил за ее взглядом. Она неотрывно смотрела на табличку с надписью: «Такамацу», висящую на закрытом саркофаге. Второй лингвист и многоядерник.

– Всех остальных я видела, – продолжила Сьюзен. – На тренировках. Но никогда не встречала собственного дублера.

Такое поведение наверху не одобряли. Да и зачем?

– Если хочешь… – начал я.

Она покачала головой.

– Но все равно спасибо.

– Или кто-то из твоих… могу только представить, что Мишель…

Сьюзен улыбнулась, но холодно:

– Сири, Мишель сейчас не в настроении с тобой разговаривать.

– А… – Я промолчал, давая остальным возможность высказаться.

Поскольку никто не заговорил, я развернулся назад, к люку.

– Ну, если кто-то из вас передума…

– Нет. Никто из нас. Никогда, – произнес уже Головолом. – Ты лжешь, – продолжил он. – Я вижу. Мы все видим.

Я моргнул:

– Лгу? Нет, я…

– Ты не говоришь, а слушаешь. Тебе плевать на Мишель и на всех нас. Тебе нужны наши знания. Для отчета.

– Это не совсем правда, Головолом. Мне не все равно. Я знаю, как переживает Ми…

– Ты ни хрена не знаешь. Пошел вон!

– Извини, что расстроил, – я перекатился вдоль продольной оси и уперся ногами в зеркало.

– Ты не можешь знать Мишель, – прорычал он, когда я оттолкнулся. – Ты никого не терял, у тебя никого не было. Оставь ее в покое.

Головолом ошибся по всем пунктам. Шпиндель, по крайней мере, умер, зная, что Мишель его любит.

Челси умерла, полагая, что мне наплевать. Прошло два года, если не больше, и хотя время от времени мы созванивались и переписывались, но во плоти ни разу не встретились – с того дня, как она ушла. А потом Челси воззвала ко мне из оортовых глубин, сбросила в накладки срочное голосовое письмо: «Лебедь. Позвони, пожалуйста, СЕЙЧАС ЖЕ. Это важно».

Впервые, сколько я ее знал, она отключила видеосигнал.

Я понимал, что это важно. Даже без картинки и из-за ее отсутствия догадывался – дело скверно; понимал, что все еще хуже, по обертонам голоса. Предугадывал летальный исход. Позднее я выяснил, что она попала под перекрестный огонь: реалисты засеяли бостонские катакомбы штаммом фибродисплазии – легкая корректировка, точечный ретровирус – одновременно террористический акт и иронический комментарий по поводу стылого паралича, в котором пребывали обитатели Небес. Вирус в четвертой хромосоме переписывал регуляторный ген, управляющий окостенением, и сооружал метаболический обход из трех локусов семнадцатой.

Челси начала отращивать себе новый скелет. Суставы окаменели на пятнадцатом часу после заражения, связки и сухожилия – на двадцатом. К этому моменту врачи перешли к клеточному голоданию, пытаясь замедлить развитие вируса, лишив его метаболитов, но они лишь оттягивали неизбежное, притом ненадолго. На двадцать третьем часу в кость превращалась поперечно-полосатая мускулатура.

Это я выяснил не сразу, так как не перезвонил. Мне подробности не требовались: я по голосу понял, что Челси умирает. Очевидно, она хотела попрощаться. А я не мог заговорить с ней: сначала хотел узнать, как это правильно делается. Несколько часов прочесывал ноосферу в поисках прецедентов. Способов умирать в избытке; я нашел миллионы описаний, касающихся этикета: последние слова, обеты и подробные инструкции для расстающихся навеки. Паллиативная нейрофармакология. Еще растянутые сцены смерти в популярной литературе. Я просеял все и выставил дюжину передовых фильтров, отделяющих зерна от плевел.