Питер Уоттс - Огнепад (Сборник)

«Сэр, мы знаем, что „Роршах“ обитаем. Готовы ли мы рисковать дальше, провоцируя его жителей и подвергая их жизнь опасности?»

Сарасти не то чтобы посмотрел на нее и не то чтобы ответил. Но если бы ответил, то, скорее всего, сказал бы что-то вроде: «Не понимаю, как такое мясо доживает до взрослых лет».

Одиннадцать минут до апогея, и Аманда Бейтс в очередной раз пожалела, что экспедиция находится не в военной юрисдикции.

Прежде чем приступить к эксперименту, мы дождались максимального отдаления. «Роршах» мог воспринять наши действия как враждебные – с этим Сарасти согласился без тени иронии в голосе. Сейчас вампир стоял перед нами, глядя, как на столешнице разворачивается изображение. Блики отражались в его глазах, не до конца скрывая глубокий блеск зрачков.

Десять минут до апогея. Сьюзен Джеймс мечтала, чтобы Каннингем затушил свою чертову сигарету Дым вонял, втягиваясь в вентиляцию, и никакой необходимости в нем не было. Всего лишь манерный анахронизм, способ привлечь внимание; если биологу так требовался никотин, то пластырь легко подавил бы судороги, но без дыма и запаха.

Однако лингвист думала не только о курении. Она размышляла, зачем в начале вахты Сарасти вызвал к себе Каннингема, и почему тот после разговора с вампиром так странно на нее поглядывал. Меня это тоже интересовало. Пробежавшись по меткам времени в КонСенсусе, я обнаружил, что в тот же самый момент кто-то заглядывал в ее историю болезни. Я проверил статистику, образы сновали между полушариями; внимание сосредоточилось на повышенном уровне окситоцина как вероятной причине разноса. Вероятность того, что Джеймс стала, на вкус Сарасти, слишком доверчива, – восемьдесят два процента.

Понятия не имею, как я это подсчитал. И никогда не имел.

Девять минут до апогея.

Пока «Роршах» не потерял по нашей вине и пары молекул воздуха, но сейчас все изменится. Картинка базового лагеря разделилась, точно бактерия: одно окошко показывало палатку-ракушку, другое – широкоугольную панораму поверхности вокруг нее с тактическими диаграммами.

Восемь минут до апогея. Сарасти выдернул пробку.

Внизу, на «Роршахе», наша палатка лопнула, словно жук под каблуком. Из раны хлестнул гейзер; по его краям бушевала пурга, вывязывая заряженные кружева снега. Атмосфера рвалась в вакуум, рассеялась, кристаллизовалась. Космос вокруг базового лагеря наполнили искры. Это выглядело почти прекрасным.

Только не для Бейтс! Она наблюдала за кровоточащей раной, и ее лицо было не выразительнее, чем у Каннингема; лишь челюсть свело столбняком. Взгляд перебегал с одного окошка на другое, высматривая существ, задыхающихся в тени.

«Роршах» дернулся.

Вздрогнули колоссальные вены и артерии, по ветвям прокатилась сейсмическая судорога. Эпицентр начал проворачиваться: огромный кусок пробитого отростка вращался вокруг своей оси. По оконечностям вращающегося участка, там, где он касался неподвижной части «Роршаха», пролегли морщины; материал размягчался тянучкой и стягивался, будто кто-то перекручивал длинный воздушный шар, превращая его в нитку сарделек.

Сарасти пощелкал глоткой. Кошки порой так делают, заметив птицу за окном…

КонСенсус застонал от грохота сталкивающихся миров: телеметрии с полевых датчиков, припавших ушами к земле. Камера на «чертике» опять потеряла управление. Изображение с нее шло обрезанное, зернистое. Объектив тупо пялился на край пробитой нами дыры в преисподнюю.

Стон прекратился, и последняя хилая тучка хрустальной пыли рассеялась в пространстве, едва видимая даже при максимальном разрешении.

Трупов нет. По крайней мере видимых.

Внезапное движение в базовом лагере. Вначале мне померещилось, что сигнал «чертика» забивают помехи, размывая самые контрастные детали. Но нет! Что-то определенно шевелилось и копошилось по краям прожженного нами отверстия, тысячи серых волокон прорастали сквозь разрез и медленно шевелились в темноте.

– Ничего себе, – пробормотала Бейтс. – Должно быть, их провоцирует падение давления. Вот так способ конопатить пробоину…

«Роршах» принялся заживлять рану – через две недели после того, как мы ее нанесли.

Апогей миновал. Дальше путь шел только вниз. «Тезей» начал долгое падение на вражескую территорию.

– Не пользуется диафрагмами, – констатировал Сарасти.

* * *

Гены хитрый развод учинили мозгам,

Сделав траханье слаще всего.

Эти мелкие твари замыслили план,

Размножаться во время него.

Но мозги развели их шикарно в ответ.

Комом выпекся хитрый блин.

Вазэктомия – и всем привет –

Гены могут сосать бензин. [54] Перевод Сергея Пальцуна.

R-отборники. Усеклада [55] R-отбор – репродуктивная стратегия, сводимая к воспроизводству многочисленного и недолго живущего потомства. Усеклада (в филогенетике и таксономии) – группа организмов, которые являются потомками единственного общего предка и всех потомков этого предка.

Секс от первого лица – настоящий, как настаивала Челси, – требует привычки: рваные вздохи, грубые шлепки, потная вонь от кожи, испещренной норами и оспинами, целый партнер с набором прихотей и капризов. Определенная животная притягательность в этом присутствовала, не поспоришь. В конце концов, именно так мы делали миллионы лет. Но в этой… местечковой похоти всегда была доля вражды, нестыковки асинхронных ритмов. Ни взаимодействия, ни взаимопроникновения. Лишь перестук сталкивающихся тел в борьбе за господство, где каждый пытается навязать другому свой ритм.

Челси относилась к сексу как к высшему воплощению любви. Я в конце концов начал воспринимать его как рукопашный бой. Прежде, трахая созданий из моего собственного меню или пользуясь моделями из чужих, я всегда мог выбрать контрастность и разрешение, текстуру и позу. Телесные отправления, противодействие несовместных желаний, бесконечные ласки, от которых язык стирается до корня и клейко блестит лицо, – ныне они стали капризами. Опциями для мазохистов.

Но у Челси не было опций – только стандартный набор.

Я ей потакал. Подозреваю, я был не более терпелив к ее извращениям, чем она – к моей неловкости. Мои усилия оправдывало совсем другое. Челси любила спорить обо всем на свете, лукавая, вдумчивая, любопытная, точно кошка, и била без предупреждения. Низведенная до уровня избыточного большинства, она продолжала простодушно и ярко наслаждаться жизнью. Взбалмошная и вспыльчивая, Челси была неравнодушна. К Пату. Ко мне. Хотела узнать меня ближе. Проникнуть внутрь.

Это становилось серьезной проблемой.

– Мы могли бы попробовать снова, – сказала она однажды, когда пот и феромоны еще не рассеялись. – И ты даже не вспомнишь, от чего так мучился. Если захочешь, не вспомнишь, что вообще мучился.