Андрей Нимченко - Нф-100: Псы кармы, блюстители кармы. Весь роман целиком

Торм решил уходить ночью, когда солнце село и даже его бурые отсветы перестали тревожить потускневшее небо. Своего выбора он не объяснил. Цыганка и Славик провожали его. Парень явно грустил, расставаясь. Цыганка была невозмутима. Когда рукопожатия и пожелания удачи были закончены - Славик и еще пара десятков парней назавтра отправлялись к лагерю Фука, так что последняя ему была ох как нужна - молодой цыган пошел обратно в селение. Ему еще предстояли сборы.

Унылую группку вагончиков, давным-давно вставших на прикол у лесной опушки, у Торма язык не поворачивался назвать "табором". Но жившие здесь люди иначе его не величали. Двух десятков парней, готовых сражаться с оружием в руках, в таборе не было. Цыгане стали прибывать позавчера днем, по двое - по трое, призванные Славиком из соседних общин. Какой интерес у них был в этом деле, Торм так и не понял. Разве что надеялись обнаружить в лагере Фука деньги, что маловероятно.

Это было похоже на подготовку к войне в каком-нибудь северо-американском племени. Вожди вынесли решение, и вот рассыпанные по огромной территории рода собираются в главном стойбище. В окрестностях вырастают типи, гомон ребятни становится громче, запахи еды, которую готовят скво, сильнее. Мустанги острыми копытами попирают зеленую траву, и вскоре в окрестностях сплошь ржавеют вытоптанные ими проплешины.

Шаманы трут краски для "рисунка войны", который скоро нанесут на тела воины, и глотают толченный мухомор, чтобы духи подсказали им исход сражения. С утра до ночи звучат боевые барабаны, а когда солнце прячется за поросшую лесом, похожую на спящего гризли скалу, у костров скачут в дикой пляске воины. Мелькают копья и томагавки, разнося в щепы воткнутые в землю символические столбы - их "противника". Мужчины приводят себя в боевой экстаз. Они не торопятся, день за днем едят сушеное мясо, пьют ягодный сок, объезжают коней, готовят оружие. На тропе, ведущей к смерти, спешить ни к чему...

В таборе Славика вместо мустангов были УАЗы с усиленным кузовом и мотоциклы, вместо типии палатки из плащевины, а вместо луков и томагавков, "УЗИ" и Калашниковы". Но смуглые воины напоминали тех, кто еще пару сотен лет назад танцевал у костров на другом конце земли. Торм знал, что пятерым из них не вернуться. Линии судеб вели этих людей к лагерю Фука, для того, чтобы там прерваться.

- Я хотела что-то тебе сказать, - мать задержалась, глядя, как удаляется в ночь тонкая фигура Славика.

- Надеюсь, не жалеешь о том, что дала мне приют?

- Не жалею, - ответила старуха, - Ты, пока болел, часто кричал во сне. Все о каком-то выборе говорил.

- Выборе?

- Будто кто-то давным-давно сделал неправильный выбор. И погубил тем самым людей, не понеся наказания. И еще, что пришла пора отплатить. Но ведь ты говорил, что приходишь к новообращенным как раз, чтобы уберечь их от падения?

- Обычно так, - сказал Торм, - Но сейчас... одно время я тешил себя надеждой, что мои сны идут параллельно с действительностью. Но потом увидел надпись о встрече миллениума, и вспомнил, что она была сделана прошлой зимой. Получается 2001 год, 30 лет назад... Почему мне снится то, что уже не изменить? Я сам задаю себе этот вопрос.

- А если тот человек все эти годы убивал? Ведь будь он цивильным трансом, сны не позвали бы тебя.

- Что ж, может, наша встреча послужит для его раскаяния, - с сомнением в голосе произнес Торм.

- Лев, попробовавший человеческого мяса, порченый лев, - убежденно проговорила мать, - я бы не стала поворачиваться к нему спиной. Я бы засадила его в клетку, а лучше - пристрелила.

- Вечный выбор, - ответил Торм, - поверить и быть обманутым, или не поверить и оттолкнуть душу от пути исправления...

Когда огоньки горевших в таборе костров слились в одну тусклую звездочку почти у горизонта, Торм позволил себе обернуться. Казалось, что там тепло и уютно, там тебя ждут, и если ты повернешь назад, будут тебе рады. Маленькая идиллия семейного очага - такая безупречная, когда глядишь на нее из напоенной тревожными звуками ночи. Он видел миллионы схожих идиллий - в слеповатых окошках затерянных в глуши избушек, у лесных балаганов, в широких окнах городских высоток. Простой электрический свет, лившийся оттуда, становится теплым и золотым, если вокруг тебя темно и холодно.

И почти всегда Торм знал, что это - иллюзия. Где-то ждут мужа, зная, что он проводит время с любовницей. Где-то волнуются за детей, и тревога, смешанная с родительским эгоизмом, вихрем кружится над бессонным супружеским ложем. Где-то ждут смерти - уныло и беспросветно, не надеясь уже ни на что. Где-то, как в таборе Славика, готовятся к войне. Где-то украдкой, второпях, то забываясь в душных волнах наслаждения, то окунаясь в воды страха, изменяют себе и любимым чужие друг другу люди.

Вблизи Торм мог видеть все это, и волшебный свет исчезал. Поэтому он и любил смотреть издалека. Поэтому и отправился сегодня в дорогу после заката, чтобы запомнить тепло приютивших его людей маленькой желтой звездочкой на горизонте.

Супер-человек, и недо-человек в одном лице. Одинокий, лишенный любви, детей и нормальной жизни. Тот, кто может так много, и все же самым главным считает умение держать свои способности в узде. Лев в клетке морали, с ключом на шее, который жжет, как будто раскален добела.

Мей.

В дверь звонили самым беспардонным образом - резко и длинно. Механический соловей, заключенный в белую коробочку над притолокой, разрывался так, словно его собирались бросить в кипяток. По десятибалльной шкале нетерпения этот звонок тянул на все двенадцать.

- Иду, - я запахнул продранный женин халат (мой собственный был вот уже пару месяцев как потерян где-то в недрах ее бельевого шкафа), и поспешил к двери - прекратить это издевательство.

Как назло окурок, в спешке брошенный в пепельницу, выпал из нее на пол. Пришлось искать его, туша маленькие пожары на ковре. И возвращать в "последнее пристанище", где томился в ожидании путешествия в преисподнюю - мусоропровод - с десяток докуренных до самого фильтра собратьев. Туда им и дорога - раз гробят мое здоровье, рая они все равно не заслуживают.

Соловей продолжал верещать, выбивая из моей головы остатки рабочей тишины. Зато в животе разгоралось приятное предчувствие - как я сейчас разберусь с придурком, который устроил всю эту какофонию. Но когда я открыл дверь, все мои мстительные намерения улетучились. За порогом стоял Боб, мой американский друг, покинувший наши гостеприимные воды восемь месяцев назад и с тех пор бросивший якорь где-то в районе Туманного Альбиона. А хулиганил он просто потому, что заснул, опершись головой о звонок.

- Вовка!

Мой друг что-то доверчиво промукал в ответ. Я втащил его в квартиру, благо при своих метре девяносто он был худым и легким. На диван Боб попадать не хотел - таинственным образом его тело, которому я придавал вполне определенное направление, трижды соскальзывало мимо него на пол. В итоге там я американца и оставил, а сам снова принялся за работу. Когда я пишу, время обычно течет быстро - если процесс идет. Сегодня - как и все последние дни - он не шел, а, скорее, плелся; и я с нетерпением поглядывал на явившуюся ко мне заграничную жертву алкоголизма, пробуждение которой означало перерыв в литературных самоистязаниях. Но Боб, которого мы называли Вовкой-Американцем, лишь тихонько посвистывал, портил воздух и делал попытки завернуться в ковер, а просыпаться все не собирался.